Конечно, Георгий Германович Поротов -- это настоящая глыба в культуре нашего полуострова, основоположник и зачинатель, организатор и вдохновитель. Это он меня заставил продолжать "Камчатские фамилии", когда я в 1984 году написал первые газетные очерки на эту тему. Где-то у меня хранится его рецензия на эти материалы, и я ее обязательно найду и опубликую.
Но я хочу сказать другое -- что и сама "порода" Поротовых такая яркая, горячая, порой неистовая, буйная, но всегда яркая, сочная, колоритная.
Представьте себе мучения родной сестры Георгия Германовича Нины Бережковой, которая готовила первый сборник своих стихов, ее сомнения о том, стоит ли упоминать, что и она Поротова. Гордость фамильная взяла вверх и вышел первый сборник под фамилией поэтессы Бережковой-Поротовой. Сегодня Нина Георгиевна член Союза писателей России, как и ее брат.
И сыновья ее тоже показывают себя с самой наилучшей стороны -- один в камчатской культуре, другой -- в общественной работе на государственном уровне, являясь одним из рукововдителей Всероссийской Ассоциации коренных малочисленных народов Севера, Сибири и Дальнего Востока.
Но об этом мы еще расскажем, да и они сами, уверен, примут участив этом разговоре.
А сейчас я предлагаю свой очерк, который был посвящен Георгию Германовичу, как оказалось, незадолго до его смерти. И я по-настоящему счастлив, что он этот очерк успел прочитать.
ИСТОКИ
1.
Корни отчие!.. Узловатые, жилистые, вросшие в века, как в земные глубины...
...Схоронила сибирская тайга тайну этого беглого. Никто не знал его настоящего имени. А прозвище?.. Оно было выбито на спине его несмываемым фиолетовым росчерком рубцов... Со всем холопьим старанием — Поротов! А поверстали гулящего в казаки — записали фамилией. Таких, как он, здесь сотни были — кто ж по доброй воле в даль такую дикую с места тронется; кто запросто так отмахает путь, где смерть — постоянная и самая что ни на есть верная спутница; кто решится пренебречь сладкой жизнью за трухлявый сухарь, коль не давит на плечи грех смертный...
И не потому ли из всех поротых, драных и шельмованных выделился Поротов, что мороз по коже продирал у любого при виде росписи той батожьем по живому телу?.. Надо думать, насмерть забивали холопа... И, знать, не зря укрывался он в тайге сибирской, дремучей, разбойной...
Таких, как этот, уважали сибирские казаки: жилистых, крепких, готовых и головой рискнуть и живота зазря не потерять... Не случайно в начале восемнадцатого века казак Иван Поротов в Охотске уже приказчиком был. Такие посылались и на Камчатку. И в числе самых первых. Открой том «Памятников Сибирской истории XYШ века» — казак Алексей Поротов пришел в Камчатку из Анадырского острога в самом начале века нового, то ли с Кобелевым, то ли с Колесовым... А был ли он первым из Поротовых здесь — неведомо. Но, ясно, — не последним... Уже в 1718 году заказчиком, то есть командиром одного из трех камчатских острогов, был назначен Иван Поротов. И прибыл он сюда не по старой дороге с Анадырь-реки, какой хаживали в Камчатку еще Владимир Атласов да Алексей Поротов, а по новой, через Пенжинское море, на лодии морехода российского Тряски.
Иван Поротов принял или Большерецкий или Верхнекамчатский острог (историки говорят по-разному). Если он поселился в долине реки Камчатки, то жилось ему достаточно привольно. И мехов он набирал «за чащину» (в подарок) немало — сам верховный тойон реки Уйкоаль Ивар Азидам скрепил навечно дружественный союз с Володимером Атласовым и присягнул на верность огненному царю. Польстился он на железные ножи русских, щедрые подарки, да и ошеломлен был мощью казаков сибирских, чьи кольчатые рубахи не рвались под ительменскими стрелами.
Да, здесь было спокойно. До 1731 года. Пока ительмен Федор Харчин не поднял знаменитый свой бунт.
А вот Большерецкий острог был опасным местом. Несколько раз он горел уже вместе со всем гарнизоном. И потому Поротов должен был чувствовать себя здесь как на пороховой бочке, даже за крепостными стенами, под защитой привезенных с собою из Охотска медных пушек.
И присуд был у него не из лучших. Авачинские камчадалы не так давно сожгли в балагане атамана казачьего Данилу Анцыферова «со товарищи». Коварные курильцы в землях на полдень от Большерецка у Носа Камчадальского и на Первых Курильских островах, не признавая над собой ни силы, ни власти, встречали служивых ядовитыми стрелами. На побережье моря Ламского, особенно на Гыг-реке, прозванной за то казаками Воровскою, разбойники из камчадальского рода Купкина били «ясашных» сборщиков и грабили пушную казну государеву...
Большерецк стоял на распутье нескольких дорог, но каждая сулила одно — голову потерять. И выбор у приказчика был невелик. Потому-то, не мудря и не лукавствуя, строго ясак взымал, чинил суд да расправу, казнил и миловал, защищая интересы государевы и собственные...
Завязывались на память в земле той узелки. Потому узловатыми стали корни... И думал, гадал ли сын боярский Иван Поротов, что с родников своих будущих дерет он в Камчатке три шкуры, как драли с предков его на Руси боярские отпрыски...
Да и в собственной казачьей руке по-холопьи взыграл господский кнут, когда гнали, как скот, в Камчатку пашенных крестьян с Лены на вечное поселение. Хлеба ждали от них на этих землях. Коров и лошадей — на тучных камчатских пастбищах. Огородную зелень — в летнюю пору. А потому поселили их в нескольких верстах от казачьих укреплений. И гулял еще казачий кнут по сутулым спинам крестьянским, когда съедал на корню посевы морозец мильковский или ключевской. Целый век мучались люди, то бросая бессмысленную эту затею и отступая, то, подчиняясь слепой воле приказа, снова поднимали сохою или лопатою пласты жирного чернозема, разбрасывали из лукошка казенные хлебные зерна и выискивали после редкие колоски в осклизлой гнили убитых туманами злаков... А рядом подпирали небо пустостволые неистовые в росте шеломайники и медвежьи корни, разбрасывала широченные листья сладкая пучка, наливалась соком розовым малина, овевал ароматом веселых соцветий аралуч...
Но не распрямлял кнут ни изломанных туманами растений, ни плеч, согнутых от непосильного и бессмысленного труда, и не мог он заставить этих людей бросить хоть горсточку жизни из бушующего вокруг зеленого океана в эту черную обескровленную гнилую рану земли...
И завязывались новые узелки на память... Жестче становились корни, переплетаясь в любви и злобе человеческой... Все глубже и глубже в землю эту врастали корни отчие. И забывались потомками обиды, нанесенные казаками инородцам и пашенным крестьянам русским. Ведь все они, слившись, как ручейки, в большую реку, стали неотделимы один от другого.
И питают корни... Чем глубже уходят они в века, тем чище становятся соки, точно процеживаются через годы и столетия, через боль их, родников, через их радость, горе и нужду, сквозь сердца, такие же огненные, как и у земли нашей...
Потому и возвращаешься к истокам, потому и пьянят кровь чистые соки из глубин родной земли, и клокочет в песне твое собственное сердце, поэт...
В небе дикие лебеди стонут,
Проплывая над старым гнездом.
Крики в зареве тонут и тонут,
Гаснет эхо за редким леском.
Скоро, скоро ударят морозы,
Ледяное дыханье дохнет...
Черный холмик у желтой березы,
Подними меня снова в полет.
Я покой твой, отец, не нарушу.
Я пришел к тебе нынче седым.
Освежу доброй памятью душу.
Поклонюсь. И уйду молодым!
2.
Земля родная!... Когда-то бушевал здесь океан. Пенился острым ядреным рассолом, и не было больше ничего. Вздумалось жене бога Кутхи спуститься с небес. Сына ждала Гелькхум — вот и капризничала. Спрыгнула — и в пучину морскую. От страха и разрешилась. И сын ее превратился в землю. Хотел он мать из беды вызволить. Так и появилась Камчатка наша — из сыновьей любви.
И не потому ли боги так любили эту землю. Завина зоревым цветом небо по утрам и вечерам раскрашивала. Билюкай снежным вихрем проносился по тундре в нарточке, запряженной белыми куропатками. Пурги, дожди, громы и молнии — это все дела Билюкая. А в тайге прижились лесные боги — умахчу и карлики — пихлачи. В жерлах горелых сопок — гамулы...
Пируют гамулы,
Пылает костер.
От бубенных гулов
Качает шатер.
А кто их осудит?
От пляски чумной
Проснулись и люди,
И пихлач лесной...
Веселый Шивелуч
Играет огнем,
Долину шевелит
И ночью и днем.
Игра великана.
Раскатистый гул!
Я в жерло вулкана
Перо обмакнул!...
Морской же стихией повелевал Митг. Он посылал каждое лето в реки камчатские рыбу красную, чтобы та тополей для бата принесла богу морскому... И начинался пир по берегам тех рек, что в море впадали, у зверя дикого, у птицы остроклювой и у каждого жителя земли камчатской. Ведь даже календарь ительменский рыбными месяцами вычислен. И рыба здесь — начало всех начал... Вот, пожалуйста...
«Говорят старики, что в старину шел голодный казак из ительменского острожка Кырганика в казачью крепость Верхний острог. Устал. Присел отдохнуть у веселой речки. Смотрит: вода в ней от рыбы кипит. Наварил, наелся досыта, поклонился и в память окрестил ту речушку Милкой...» Вот, даже село родное имя свое в честь рыбы получило... И еще, конечно, потому, что нет дороже тех мест, где родина твоя: милых сердцу мест в окрестностях Мильково. Закроешь глаза — саранка росистая звенит колокольчиком на зорьке утренней, пижма в пуговичках-желтоглазках жмурится, кипей фонтанчиком фиолетовым брызжет, а вон шеломайник, как петух-задира с белым всклокоченным хохолком-гребешком..., березка, стройная и тоненькая, как девчонка..., дорожка солнечная на парной реке..., созвездия одуванчиков на лужайке..., а там, вдали, хребты сиреневые в молочных туманах...
Травинки
В моей крови...
В гранитные храмы
Мой путь бесконечный.
Горные цепи,
Цепи мои,
Прикован я вами
К Камчатке навечно.
3.
Друзья мои!... Есть обычай в северной тундре дарить песню хорошим людям, друзьям своим. Так споем!
Только снова заалеет зорька на востоке,
Раздаются крики уток на речной протоке:
Ахама, хама, хама,
Ик, ик, ик...
* * *
Кэнакэтой! Так говорят у нас на Севере. Помни!
— О-о!
Бубен гремит.
— Дзинь-дзинь! -
Варган поет.
-Ик-ик! -
Кине кричит.
-Ток-ток! -
Вторит народ.
Корякская пляска задора полна...
* * *
Корякская пляска —
Веселья сестра,
Я мог любоваться
Тобой до утра.
Из песен чудесных,
Сплетенных в узор,
Я видел и слышал,
Присев у дверей,—
Безмолвие тундры,
Крик птиц
И повадки зверей...
По крупицам, по щепотке собиралось. Рождалось трудно. Быть может, отсохли уже ветви от живого дерева, и какой теперь толк от всего этого, чего хворост-то собирать?! А собрал, высек огонь и в пламени того костра родился... «Мэнго». И чайки из небытия закричали радостно. Медведь повел плечом тяжелым и сделал первый свой шаг на сцене. Рокот бубна прокатился по залу и началась знаменитая сегодня на весь мир корякская пляска...
...Пути-дороги!... Где-то здесь должны были произойти новые встречи, заполниться очередные страницы ненаписанных еще книг, ведь творческий секрет Георгия Германовича Поротова был до смешного прост:
В дали шел, не просыпал рассветы,
Пел в пути и с песнею седел...
Форум 
