ПОМНЮ Я РОДИМЫЙ ДОМИК МОЙ, ЧТО СТОЯЛ НАД КАВРАНОМ-РЕКОЙ
Отрывок из воспоминаний Татьяны Евстроповны Гуторовой
Детство мое — тряпичные куклы, набитые опилками, на завалинке глиняные "оладьи", "пирожки" и вечно в цыпках босые ноги. С ранней весны я упорно отказывалась от торбазиков и от ботинок, и частенько спрятанные мною торбазики исчезали: щенки находили их, растаскивали по кустам, и чаще всего от них оставались жалкие объедки. "Вкусные" торбазики после просушки мама смазывала нерпичьим жиром, и поэтому они становились добычей вездесущих собак. Без порки такие случаи не обходились, даже тогда, когда у нас через три года после смерти отца Евстропа появился другой папа, Никита Рухович. С самого начала жизни с нами он никого не обижал, и частенько я избегала заслуженных наказаний благодаря его заступничеству. До 11-12 лет мама ждала постоянно от "ясаула" какой-нибудь выходки. Почему она меня прозвала "ясаулом"? Видимо, из-за того, что у меня с малых лет была команда из одних мальишек. Двоюродные братья Анатолий Притчин и Елисей Слободчиков, односельчане Пашка Шадрин и Лазарь Стрельчиков — с ними я росла и училась с первого по шестой классы.
Мои воспоминания из далекого 1934 года.
Помню родимый домик мой, что стоял над Кавран-рекой. Крохотный, с одним окошечком, покрывавшимся в зимние морозы толстым слоем льда. В памяти — широкий топчан с громадным полосатым матрасом, набитым оленьей шерстью; большущее разноцветное одеяло, сшитое мамой из разноцветных лоскутков и потому такое тяжелое. Над топчаном висел "ковер" из красивого пестрого ситца. Большое место в доме занимала русская печка с огромной, как мне казалось, топкой и такой же громадной заслонкой. В верхней части печки было круглое отверстие для трубы к самовару, а зимой к каминчику.
В углу, возле печки, пристроился небольшой кухонный столик, под которым была крепко прибитая к полу скамеечка для чугунков и кастрюль. Над кухонным столиком висел небольшой шкаф с двумя полочками для столовой посуды, состоявшей в основном из эмалированных мисочек. Ложки же были деревянные, самодельные и магазинные, пестроразрисованные. Каждый в семье имел свою ложку. Помню, моя ложка отличалась от других своей щербатостью, потому что я имела глупость грызть ее , и мне частенько этой же ложкой доставалось по лбу.
Потолок в избушке был настолько низким, что когда мама мыла его, то свободно доставала его рукой. Дверь тоже была низкой. В доме возле окошка стоял большой, на крепких дубовых фигурных ножках стол. Его подарил семье старший брат моего отца Александр Никитович. О нем я расскажу подробнее в дальнейших воспоминаниях.
На стене возле двери висел железный рукомойник. Под ним на полочке стоял всегда сверкающий медный таз.
К тому времени, как я стала осмысливать окружающий мир, умер мой отец Евстроп Никитович.
Мама, моя дорогая мама, все, о чем я вспоминаю: детство, отрочество, юность, ты непременно как будто стоишь или сидишь рядом со мною. Арина Осиповна — так ее крестили в день рождения 5 мая 1898 года в Тигильской церкви. Но почему-то в 1949 году, когда ее избрали председателем Ковранского сельсовета, ей выдали паспорт на имя Ирины Иосифовны. Она сама удивлялась, но, махнув рукой, сказала: "Пусть буду Ириной. Только отца-то моего звали Осипом Кондратовичем". Родилась она в с. Напана Тигильского района, в семье приезжего с каких-то далеких краев и женившегося на ительменке казака Осипа Кондратовича Наседкина. Имя бабашки не помню: из рода то ли Арефьевых или Бречаловых. Маму рано выдали замуж за Евстропа Никитовича из села Кавран. Впервые она увидела его в Тигильской церкви, где ее когда-то крестили, а теперь ее венчали с незнакомым парнем. Отец же Осип Кондратович знал, что будущий зять Евстроп трудолюбивый рыбак и хороший охотник.
— Он был очень хорошим ласковым мужем и отцом наших детей, вспоминала мама, — весельчак и шутник, он не знал, что такое уныние. Даже когда умирали наши первые дети, он все делал, чтоб я не сильно горевала — увозил меня с собою на охоту или на рыбалку. В 20-х годах, когда добивали банду Бочкарева, отец познакомил меня с Марией Рябиковой и ее мужем. К нашей избушке провели телефонный провод, и связь с Хайрюзовым была постоянной. Я в то время не понимала всех этих событий и всегда была в тревоге за детей. Евстроп же был рядом со старшим братом Александром Никитовичем в Хайрюзово и постоянно звонил мне. В первое время я боялась подходить к телефонному аппарату, но со временем привыкла. На ночь в те тревожные дни я уводила детей в нашу маленькую землянку-баню и спала с ними на полке. В тот же год, не помню в какое время, или летом, а может быть, осенью, Евстропу дали задание срочно выехать с донесением из Хайрюзово в Тигиль. В донесении было написано, что остатки банды Бочкарева движутся на север по морскому берегу. Александр Никитович знал, что брат Евстроп знает наверняка прямую дорогу к Тигилю, минуя Утхолок, Напану. Отец действительно знал обходные тропы, ведущие к Тигилю, но, к несчастью, проехав большую часть дороги, где-то недалеко от Напаны, в одном месте конь шарахнулся от внезапно выскочившего из кедровника медведя, сбросил отца и копытом повредил печень. Донесение он доставил, но его привезли больного. Мучался он с больной печенью до 1932 года и почти постоянно лежал в Хайрюзовской больничке, изредка навещая семью в основном зимой — на нарте его привозили мамины двоюродные братья или братья Александр или Василий Никитовичи. Похоронили отца в с. Хайрюзово.
"Абориген Камчатки"
Форум 
