Дело об убийстве Настасьи Шумской — уголовное дело 1825 г. об убийстве любовницы Аракчеева Настасьи Шумской (Минкиной), получившее известность благодаря изложению истории в произведении А. И. Герцена «Былое и думы». Дело не только отражает нравы времени, но и показывает зарождение верховенства права над приказом начальства. Штабс-капитан Василий Лялин, новгородский земский исправник счёл приказ начальника противозаконным и предпочёл суд бесчестью и следующему чину. Он был обвинён в умышленном заступничестве за преступницу, отрешён от должности, арестован и содержался более двух месяцев в арестантской за железной решёткой под строгим военным караулом.
Изложение Герцена

Во время таганрогской поездки Александра в имении Аракчеева в Грузине дворовые люди убили любовницу графа. Это убийство подало повод к тому следствию, о котором с ужасом до сих пор, то есть через семнадцать лет, говорят чиновники и жители Новгорода.

Любовница Аракчеева, шестидесятилетнего старика, его крепостная девка, теснила дворню, дралась, ябедничала, а граф порол по ее доносам. Когда всякая мера терпения была перейдена, повар ее зарезал. Преступление было так ловко сделано, что никаких следов виновника не было.

Но виновный был нужен для мести нежного старика, он бросил дела всей империи и прискакал в Грузино. Середь пыток и крови, середь стона и предсмертных криков, Аракчеев, повязанный окровавленным платком, снятым с трупа наложницы, писал к Александру чувствительные письма, и Александр отвечал ему: «Приезжай отдохнуть на груди твоего друга от твоего несчастья». <…> Но виновные не открывались. Русский человек удивительно умеет молчать.

Тогда, совершенно бешеный, Аракчеев явился в Новгород, куда привели толпу мучеников. Желтый и почернелый, с безумными глазами и все еще повязанный кровавым платком, он начал новое следствие; тут эта история принимает чудовищные размеры. Человек восемьдесят были схвачены вновь. В городе брали людей по одному слову, по малейшему подозрению, за дальнее знакомство с каким-нибудь лакеем Аракчеева, за неосторожное слово. Проезжие были схвачены и брошены в острог; купцы, писаря ждали по неделям в части допроса. Жители прятались по домам, боялись ходить по улицам; о самой истории никто не осмеливался поминать…

Губернатор превратил свой дом в застенок, с утра до ночи возле его кабинета пытали людей. Старорусский исправник, человек, привычный к ужасам, наконец изнемог и, когда ему велели допрашивать под розгами молодую женщину, беременную во второй половине, у него недостало сил. Он взошел к губернатору — это было при старике Попове, который мне рассказывал, — и сказал ему, что эту женщину невозможно сечь, что это прямо противно закону; губернатор вскочил с своего места и, бешеный от злобы, бросился на исправника с поднятым кулаком: «Я вас сейчас велю арестовать, я вас отдам под суд, вы — изменник!» Исправник был арестован и подал в отставку; душевно жалею, что не знаю его фамилии, — да будут ему прощены его прежние грехи за эту минуту, скажу просто, геройства; с такими разбойниками вовсе была не шутка показать человеческое чувство.[1]
Комментарий журнала «Русская старина»

Новгородским земским исправником был в это время В. Лялин, который по совету заседателя земской уголовной палаты А. Ф. Мусина-Пушкина не решился подвергнуть наказанию тридцатилетнюю беременную крестьянку Дарью Константинову, приговоренную к девяноста пяти ударам кнута. Оба чиновника были отстранены от должностей, взяты под стражу и заподозрены в умышленном заступничестве за „преступницу“. Дарья Константинова, которая была подвергнута наказанию с пятью другими „главными и первыми“ осужденными, вынесла истязание и подлежала ссылке на каторгу; трое осужденных были забиты насмерть. [2]
Источники

Герцен А. И. Собрание сочинений в 30 томах, том 9, стр. 88-89, 314.
«Русская старина», 1871, т. IV, сентябрь, стр. 277—278.

Источник: http://ru.wikipedia.org/wiki/Дело_об_убийстве_Настасьи_Шумской

Преданный бес: Алексей Аракчеев

Начало «тридцатилетнего счастия»
«В жизни моей я руководствовался всегда одними правилами — никогда не рассуждал по службе и исполнял приказания буквально… Знаю, что меня многие не любят, потому что я крут, — да что делать? Таким меня Бог создал! И мною круто поворачивали, а я за это остался благодарен. Мягкими французскими речами не выкуешь дело!»

Родился Алексей Андреевич Аракчеев в 1769 году под Бежецком, в бедной дворянской семье, был учен, как он любил повторять, на медные деньги, с большим трудом поступил в Кадетский корпус, не блистал там талантами и образованностью, но заметно выделялся исполнительностью и дисциплинированностью, желанием угодить начальству. За это товарищи каждый день били его, но начальство оценило усердие Аракчеева и произвело его в сержанты, а потом оставило при корпусе. Как-то ненавидевшие его кадеты решили убить своего педантичного мучителя, бросив ему на голову с высоты тяжелый камень, но случайно промахнулись: Аракчеев отступил назад, чтобы угодить начальнику, — поднял платок старшего офицера.

В это время наследник престола Павел Петрович решил расширить свое гатчинское войско и завести в нем артиллерию, а поэтому попросил начальника корпуса назначить для этого знающего офицера. Оказалось, что Аракчеев больше всех подходит на роль ее начальника. А как обрадовались новому назначению свирепого педанта в Корпусе — и сказать нельзя! С этого момента началось «тридцатилетнее его счастие».

Вообще в существовании и успехе таких людей, как Аракчеев, есть своя тайна. Аракчеевы всегда нужны породившему их государству. Это особая, непрерывно возобновляющаяся порода людей, служи они хоть чиновниками, хоть военными, учителями, профессорами, журналистами. Они все — апологеты полицейского начала, единомыслия, слепого повиновения начальству, ксенофобии. Такие люди позарез нужны всякой власти. И не личные дарования, не талант, а именно зов власти делает их карьеры успешными. Благодаря этому они становятся страшными не только для смутьянов, вольнодумцев, но и для самых обыкновенных людей…

Крутые горки времен Павла
Аракчеев был неразлучен с Павлом весь «гатчинский период» жизни цесаревича. А когда в 1796 году умерла Екатерина II, он был рядом с Павлом I в Зимнем дворце. Там он удостоился наград и высоких назначений. И почти сразу же все увидели его истинное лицо под маской: «На просторе разъяренный бульдог, как бы сорвавшись с цепи, пустился рвать и терзать все ему подчиненное…» — так писал о нем Вигель. Но век торжества Аракчеева оказался недолог. За подлый поступок в отношении одного из офицеров по указу Павла I Аракчеева «выбросили» (так сказано в указе!) со службы и сослали в его поместье Грузино. Впрочем, вскоре Павел спохватился, вернул Аракчеева, сделал его графом, дал ему герб с девизом «Без лести предан» (все переделывали его: «Бес, лести предан»), но через год (и опять за неприглядный поступок) последовала опала и новая ссылка в Грузино.

Глубокое и взаимное чувство
Оттуда в 1803 году Аракчеева извлек Александр I, обласкал и назначил военным министром. Они были знакомы давно. Аракчеев питал особую слабость к Александру. При строгом Павле Аракчеев, в нарушение уставов, не раз спасал наследника от тягот службы, давал ему, как заботливый дядька, подольше понежиться в постели, словом — баловал. И Александр это накрепко запомнил. Оказалось, что он остро нуждался в таком человеке, как Аракчеев. Он казался царю единственным, кто предан ему действительно без лести. Да, Аракчеев не был умен и красив, но он был верен государю и любил его больше, чем кто-либо. Он не воровал, говорил горькую правду, не умничал, никогда не поучал Александра. Аракчеев буквально молился на императора, обожал его!

При этом взгляды Аракчеева в эпоху либерализма начала царствования Александра были крайне реакционны. Он люто ненавидел реформатора M. М. Сперанского за его идеи, да и попросту ревновал его к Александру. Между тем и Сперанский и Аракчеев, существуя рядом, оба, как два полюса, были нужны царю. Они — как две ипостаси Александра, в котором либерализм и консерватизм, гуманность и жестокость, свобода мысли и любовь к субординации тесно переплетались. И все же в 1812 году Аракчеев праздновал победу: Сперанского сослали!

Отец военных поселений
Имя Аракчеева навсегда связано с военными поселениями. Говорят, что первая мысль о них принадлежала самому Александру и что Аракчеев сначала даже не соглашался приводить ее в исполнение, но воля повелителя — всегда выше твоих взглядов! Вообще-то в идее военных поселений заключалось здравое начало: с одной стороны, таким способом можно было содержать на западной границе огромную армию, при этом сэкономить на военных расходах, а с другой стороны — цивилизовать диких крестьян, воспитать в них любовь к порядку и труду, организованность, трезвость, бережливость. Воспитывались эти качества суровой дисциплиной, а порой и драконовскими методами. Всех поражала редкая даже для того времени жестокость Аракчеева: «…Правду о нем надобно писать не чернилами, а кровью», — писал священник села Грузина, где розги постоянно хранились в рассоле, готовые к применению. Это не была жестокость садиста, наслаждавшегося мучениями жертвы, это была неумолимая жестокость твердого сторонника порядка, дисциплины. Без вины в поселениях никого никогда не наказывали, но зато наказывали точно по уставу.

Женщины — искательницы фортуны
Во внешнем виде Аракчеева не было ничего внушительного. Он выглядел пожилым гарнизонным офицером, говорил медленно, немного в нос, и казался постоянно чем-то озабоченным. Его страшно боялись, прохожие стремились незаметно юркнуть мимо мрачного дома Аракчеева на Литейном проспекте. Он вставал в четыре часа утра и непрерывно работал-работал-работал до позднего вечера, что плохо сказывалось на его здоровье. Граф хотел показать, что его хватит на все, и не мудрено, что его мучили тоска и сердцебиение: больше четырех-пяти часов в сутки он вообще не спал.

Его личная жизнь не была благополучной. Аракчеев был женат на Наталье Хомутовой, но брак был недолгим: деспотичный характер служаки-мужа привел к разводу. «…Впрочем, — пишет очевидец, — он не во всех поступках своих был стойким, он имел у себя любовниц, из коих известнее прочих была Пукалова, поведением и корыстолюбием своим напоминавшая распутную Дюбарри…». Пукалова была женой обер-прокурора Синода. «Я, — пишет Вигель, — знавал ее лично, эту всем известную Варвару Петровну, полненькую, кругленькую, беленькую бесстыдницу. Она вымогала подарки у искателей фортуны, нагло держалась на балах, а все перед ней заискивали». Аракчеев дружил с ее мужем и даже обделывал с ним какие-то приносящие доходы делишки.

А потом появилась знаменитая Настасья Федоровна Минкина, ставшая его фавориткой. Нет сомнений, Аракчеев ее глубоко любил и как каждый любящий, не видел в ней неприятных и даже отвратительных черт. Эти же чувства он перенес и на ребенка от Минкиной — Михаила, получившего фамилию Шуйский. Но юноша оказался никудышным человеком и забулдыгой, кончившим жизнь в кабаке.

Роковой 1825 год
В 1825 году в жизни Аракчеева произошла трагедия — Минкину зарезали крепостные, с которыми она зверски обращалась. На подъезде к Грузино Аракчеев случайно узнал о смерти своей возлюбленной. Это была страшная потеря, и скорби его не было конца, ведь он за всю свою жизнь любил только трех людей — императора Александра, Минкину и Шумского. Он похоронил ее в церкви, приходил к могиле каждый день и одновременно вел расследование убийства, пытая своих дворовых. А потом пришло горестное для Аракчеева известие — в Таганроге скончался обожаемый им государь Александр Павлович. День 14 декабря 1825 года стал роковым не только для мятежников на Сенатской площади, но и для Аракчеева — он проявил трусость и не решился выйти с новым царем Николаем I подавлять восстание. Сидя в одиночестве в Зимнем дворце, он испытывал не только страх (известно, что временщик был трусоват, и, как вспоминал участник войны 1812 года Павел Пущин, при первом же взрыве бомбы в расположении полка, который инспектировал Аракчеев, он поспешно собирался и уезжал в тыл), но и чувство вины. Ведь именно к нему в Грузино в июне 1825 года явился доносчик на декабристов Шервуд, но Аракчеев ему не поверил, потребовал дополнительных сведений, а тут убили Минкину, и Аракчеев забросил все дело. Позже Шервуд обвинял Аракчеева в том, что из-за этой халатной проволочки заранее не удалось предотвратить бунт.

Отставка навсегда
С 14 декабря Аракчеев был уже не временщик, а отставник. Новый государь не любил Аракчеева. Поэтому ему было рекомендовано поправить пошатнувшееся здоровье «деревенским воздухом» Грузина. Аракчеев покорно повиновался — со смертью Минкиной и Александра из него как будто выпустили воздух, жизнь и служба для него были немилы. В одно мгновение, ранее столь могущественный, всесильный и страшный для окружающих, он стал ничем — удел почти всех временщиков. Об Аракчееве, уединенно жившем в Грузино, быстро забыли при дворе. Потом его покинули даже самые верные и преданные ему ранее люди. Он остался в имении совершенно один. Подавленный горем, Аракчеев бродил по своему пустому дворцу, пока не умер в 1834 году. Это известие удивило многих — люди полагали, что Аракчеева уже давно нет на свете.

Звезда временщика неотвратимо закатывалась. Император Николай Первый вовсе не питал к Аракчееву тех теплых чувств, которые демонстрировали его отец и старший брат. Сильно попортили репутацию Аракчеева бунты военных поселян в 1831 г. Сам граф просто по счастливому стечению обстоятельств не сделался тогда жертвой взбунтовавшихся солдат.
В последние годы жизни Аракчеева роль его погибшей домоправительницы отчасти приняла на себя ее племянница - Татьяна Борисовна Минкина. По воспоминаниям некоторых лиц это была девица кроткого нрава и очень добрая к крепостным людям. Она всегда заступалась за тех, кто навлекал на себя аракчеевский гнев, и пользовалась потому самой доброй славой. Впрочем, Аракчеев, впадавший время от времени в состояние совершенно маниакальной подозрительности, и ее саму немало тиранил. Он запрещал Татьяне Борисовне выходить замуж и она смогла обрести семейное счастье лишь после смерти графа, выйдя замуж за молодого поручика Владимира Андреева. В своем завещании Аракчеев отказал Татьяне Борисовне Минкиной 10 тыс. рублей золотом.
На роль домоправительницы Аракчеев пытался приискать женщин европейского воспитания. Известно, что в Грузино после 1825 г. приезжали немки, шведки, остзейские немки, но ни одна из женщин так и не смогла ужиться с мрачным и желчным генералом. Все соискательницы почетного места домоправительницы и звания фаворитки Аракчеева в самом скором времени покидали его штаб-квартиру в Грузино.
Глубоко безрадостными были отношения Аракчеева и со своим условным сыном. Дурная кровь мамаши проявилась в сыне очень явственно, наделив его характер и темперамент чертами пугающе-отвратительными. Миша Шумский получил, вроде бы, прекрасное образование : он отучился в лучших столичных пансионах Коллинса и Греча, попал в Пажеский корпус, в среду знатнейшего дворянства России, в 1820 г. сделался камер-пажом государыни Императрицы. Перед ним открывалась блестящая карьера ! Из Пажеского корпуса он вышел в гвардию, под командование собственного папаши, в 1824 г. Михаила Шумского пристроили флигель-адъютантом в Свиту Императора. И тут выяснилось, что 20-летний офицер так и не вырос из пакостливого лживого мальчишки в настоящего мужчину. Ряд скандалов, связанных с пьянством, невозвратом денег и оговором товарищей, буквально за полгода сгубил репутацию Шумского. Несмотря на благоволение Императора генералу Аракчееву предложили убрать сынка из Свиты. Какое-то время Миша околочивал груши в штабе военных поселений, но его лень и невоздержанность на язык надоели в конце-концов и самому папаше. Аракчеев отправил явственно спивавшегося сынка за границу. Мысль эта оказалась очень плохой - там Михаил Шумской потерял вообще всяческие тормоза. Со скандалом он был возвращен назад. Папа, оказавшийся никуда не годным педагогом, в конце-концов махнул на разгильдяя рукой и Миша Шумский был сослан во Владикавказ, воевать с горцами. Но запойное пьянство и полная неспособность к военной службе привели Мишу к изгнанию из армии. В 1831 г. бывший офицер объявился в Грузино. Папашке он был совсем не нужен и сыночек тут же оказался направлен в Юрьев монастырь, под опеку архимандрита Фотия, большого друга графа Аракчеева. Чтобы архимандрит не отказался от воспитания полудурка, Аракчеев ассигновал на содержание сына в монастыре 1200 рублей в год.
Услуга оказалась медвежьей. Лишенный возможности напиваться, Миша стал впадать в буйство. Однажды, в один из приступов ярости, он сделал попытку утопиться в пруду. Перепуганный архимандрит, несмотря на все свое расположение, попросил Аракчеева немедленно забрать сынка из монастыря.
После смерти Алексея Андреевича Аракчеева его т. н. сын совершенно опустился и умер в кабаке. Фальшивое дворянство не придало цыганенку ни благородства, ни чести, ни мужества. Вряд ли этот человек заслужил в свой адрес хотя бы одно доброе слово, если умудрился за свою короткую жизнь оттолкнуть от себя всех...
Нельзя не упомянуть о весьма любопытной командировке Клейнмихеля в Грузино, имевшей место после смерти Аракчеева в 1834 г. Генерал прибыл в резиденцию Аракчеева по прямому указанию Императора. Миссия его была довольно специфична : Клейнмихелю надлежало... уничтожить следы особых отношений Аракчеева и Анастасии Шумской. Клейнмихель лично разобрал документы из архива Аракчеева и отобрал переписку графа с домоправительницей. Также императорский порученец изъял портреты Шумской. Тело домоправительницы извлечено из-под алтаря храма и перезахоронено на улице, рядом с отцом. Исчезла и мемориальная доска над склепом, установленная лично Аракчеевым.
Вне всяких сомнений, Император Николай Первый весьма тяготился той безнравственностью, что была проявлена Аракчеевым в отношениях с Настькой Минкиной. Император знал об истинном происхождении Минкиной-Шумской и приобретении для нее подложного дворянства. То, что гадкий цыганенок, внук конокрада, попал в Свиту Александра Первого, доверявшего Аракчееву, было очень неприятно Императору Николаю Первому. Возможно, именно этим и следует объяснить его всегдашнюю сдержанность в оценке заслуг Аракчеева. Когда же граф скончался Император поспешил уничтожить все следы некрасивой истории, порочившей честь русского дворянства в целом. Символично, что для выполнения этой малоприятной миссии Николай Первый избрал именно генерала Клейнмихеля, в свое время столь ретиво разоблачавшего несуществовавший "заговор против Аракчеева".
И, конечно же, нельзя не сказать несколько добрых слов о простых крепостных русских людях, настоящих героях этой истории. Есть какая-то правда жизни в том, что Настасья Минкина-Шумская окончила свою жизнь не в теплой кровати, а под мясницким ножом. Василий Антонов, решившийся на убийство для того, чтобы защитить от унижений родную сестру, своим поступком сказал многое. Он показал всем, что в груди обычного крестьянина бьется горячее сердце честного человека. Рожденный крепостным, он не сделался холуем, но напротив, своим поступком доказал, что понятия о чести и человеческом достоинстве присущи людям отнюдь не в силу их принадлежности к "благородному сословию". В нем - простом крепостном человеке, едва только начинавшем жизнь - чести и достоинства оказалось не в пример больше, чем у самых благородных дворян и самых достойных генералов !
Вот за это он и был казнен ...

А.И. Герцен

БЫЛОЕ И ДУМЫ

Старая Русса, военные поселения — страшные имена! Неужели история, вперед закупленная аракчеевской на-водкой[ii], никогда не от дернет савана, под которым правительство спрятало ряд злодейств, холодно, систематически совершенных при введении поселений? Мало ли ужасов было везде, но тут прибавился особый характер — петербургско-гатчинский, немецко-татарский. Месяцы целые продолжалось забивание палками и засекание розгами непокорных... пол не просыхал от крови в земских избах и канцеляриях... Все преступления, могущие случиться на этом клочке земли со стороны народа против палачей, оправданы вперед! Монгольская сторона московского периода, исказившая славянский характер русских, фухтельное[iii] бесчеловечье, исказившее петровский период, воплотились во всей роскоши безобразия в графе Аракчееве. Аракчеев, без сомнения, одно из самых гнусных лиц, всплывших после Петра I на вершины русского правительства; этот «Холоп венчанного солдата», как сказал об нем Пушкин[iv], был идеалом образцового капрала, так, как он носился в мечтах отца Фридриха П[v]: нечеловеческая преданность, механическая исправность, точность хронометра, никакого чувства, рутина и деятельность, ровно столько ума, сколько нужно для исполнения, и ровно столько честолюбия, зависти, желчи, чтоб предпочитать власть деньгам. Такие люди — клад для царей. Только мелкой злопамятностью Николая можно объяснить, что он не употребил никуда Аракчеева, а ограничился его подмастерьями.

Павел открыл Аракчеева по сочувствию. Александр, пока еще у него был стыд, не очень приближал его; но, увлеченный фамильной страстью к выправке и фрунту, он вверил ему походную канцелярию. О победах этого генерала от артиллерии мы мало слышали[vi]; он исполнял больше статские должности в военной службе; его враги приводились к нему в цепях, они вперед были побеждены. В последние годы Александра Аракчеев управлял всей Россией. Он мешался во все, на все имел право и бланковые подписи. Расслабленный и впадавший в мрачную меланхолию, Александр поколебался немного между кн. А.Н. Голицыным и Аракчеевым и, естественно, склонился окончательно на сторону последнего.

Во время таганрогской поездки Александра в именье Аракчеева, в Грузине дворовые люди убили любовницу графа; это убийство подало повод к тому следствию, о котором с ужасом до сих пор, т.е. через семнадцать лет, говорят чиновники и жители Новгорода,

Любовница Аракчеева, шестидесятилетнего старика, его крепостная девка, теснила дворню, дралась, ябедничала, а граф порол по ее доносам. Когда всякая мера терпения была перейдена, повар ее зарезал. Преступление было так ловко сделано, что никаких следов виновника не было.

Но виновный был нужен для мести нежного старика, он бросил дела всей империи и прискакал в Грузино. Середь пыток и крови, середь стона и предсмертных криков Аракчеев, повязанный окровавленным платком, снятым с трупа наложницы, писал к Александру чувствительные письма, и Александр отвечал ему: «Приезжай отдохнуть на груди твоего друга от твоего несчастия»[vii]. Должно быть, баронет Виллие был прав, что у императора перед смертью вода разлилась в мозгу.

Но виновные не открывались. Русский человек удивительно умеет молчать. Тогда, совершенно бешеный, Аракчеев явился в Новгород, куда привели толпу мучеников. Желтый и почерневший, с безумными глазами и все еще повязанный кровавым платком, он начал новое следствие; тут эта история принимает чудовищные размеры. Человек восемьдесят были захвачены вновь. В городе брали людей по одному слову, по малейшему подозрению, за дальнее знакомство с каким-нибудь лакеем Аракчеева, за неосторожное слово. Проезжие были схвачены и брошены в острог; купцы, писаря ждали по неделям в части допросов. Жители прятались по домам, боялись ходить по улицам; о самой истории никто не осмеливался поминать.

Клейнмихель, служивший при Аракчееве, участвовал в этом следствии...

Губернатор превратил свой дом в застенок, с утра до ночи возле его кабинета пытали людей. Старорусский исправник, человек, привычный к ужасам, наконец изнемог, и, когда ему велели допрашивать под розгами молодую женщину, беременную во второй половине, у него недостало сил. Он взошел к губернатору — это было при старике Попове[viii], который мне рассказывал, — и сказал ему, что эту женщину невозможно сечь, что это прямо противно закону; губернатор вскочил с своего места и, бешеный от злобы, бросился на исправника с поднятым кулаком: «Я вас сейчас велю арестовать, я вас отдам под суд, вы — изменник». Исправник был арестован и подал в отставку; душевно жалею, что не знаю его фамилии, — да будут ему прощены его прежние грехи за эту минуту, скажу просто, геройства: с такими разбойниками вовсе была не шутка показать человеческое чувство.

Женшину пытали, она ничего не знала о деле... однако ж умерла[ix].

Да и «благословенный» Александр умер. Не зная, что будет далее, эти изверги сделали последнее усилие и добрались до виновного; его, разумеется, приговорили к кнуту. Середь торжества следопроизводителей пришел приказ Николая отдать их под суд и остановить все дело.

Губернатора велено было судить Сенату…[x], оправдать его даже там нельзя было. Но Николай издал милостивый манифест после коронации; под него не подошли друзья Пестеля и Муравьева — под него подошел этот мерзавец. Через два-три года он же был судим в Тамбове за злоупотребление власти в своем именье; да, он подошел под манифест Николая — он был ниже его. <...>

Герцен Александр Иванович (1812—1870) в 1841—1842 гг. служил советником Новгородского губернского правления. Отрывок из гл. XXVII «Былого и дум» печатается по; Герцен А.И, Поли. собр. соч.: В 30 т. М., 1956. Т. 9. С. 86-89. Аракчеев фигурирует также в примечании к гл. III, где Герцен приводит анекдот о А,Ф. Лабзине, услышанный им в Вятке от архитектора А.Л. Витберга: «Президент Академии (художеств] предложил в почетные члены Аракчеева. Лабзин спросил, в чем состоят заслуги графа в отношении к искусствам? Президент не нашелся и отвечал, что Аракчеев— «самый близкий человек к Государю». — «Если эта причина достаточна, то я предлагаю кучера Илью Байкова, — заметил секретарь, — он не только близок к Государю, но сидит перед ним». Лабзин был мистик и издатель «Сионского вестника»; сам Александр был такой же мистик, но с падением министерства Голицына отдал головой Аракчееву своих прежних «братий во Христе и внутреннем человеке». Лабзина сослали в Симбирск» (Там же. Т, 8. С. 57—58). Из «первичных» свидетельств об этой истории, имевшей место осенью 1822 г. — см. официальную объяснительную записку А.Н. Оленина петербургскому генерал-губернатору МА Ми-лорадовичу (PC. 1875. № 10. С. 293-294) и мемуары С.А. Лайкевич, воспитанницы Лабзиных (PC. 1905. № 10. С. 18S), — следует, что предметом конфликта была кандидатура не Аракчеева, а В.П. Кочубея. Сопоставление многочисленных рассказов об этой истории (вариант Н.В. Сушкова см.: BE. 1867. № 6. С. 177, митрополита Филарета- РА. 1888. Кн. 3. С. 586, А.Л. Витберга - PC. 1872. № 4. С. 549—550) демонстрирует, что Аракчеев оказывается в центре повествования по мере сглаживания нюансов, т.е. убывания достоверности.

[ii] Аракчеев положил, кажется, 100 000 рублей в ломбард для выдачи через сто лет с "Воцентами тому, кто напишет лучшую историю Александра I (прим. Герцена).

2 апреля 1833 г. А. внес в Государственный Заемный банк 50 тысяч рублей ассигнациями «с тем, чтобы сия сумма оставалась в оном девяносто три года неприкосновенной со всеми приращаемыми на оную в продолжение сего времени процентами, без малейшего ущерба и изъятия». В начале 1915 г. «Российский государственный банк <...> и Российская академия словесных наук обязаны вновь публиковать сие <...> завещательное распоряжение». На сочинение истории отводилось десять лет; по их истечении (к 1 января 1925 г.) сочинители обязаны были прислать свои труды в Академию, которой в течение 1925 г. вменялось в обязанность рассматривать представленное. Премия, составлявшая три четверти капитала (с накопившимися процентами), должна была присуждаться «не в другой какой лень, а непременно 12-го декабря. 1926 г., оставшаяся четверть отводилась для роскошного («в самом лучшем виде») и дешевого (тиражом 10 тысяч экземпляров) изданий «удовлетворите льне И шей истории», для награждения еще одного труда (признанного жюри вторым) и для гонорара переводчикам сочи нения-лауреата на немецкий и французский языки (завещание цнт. по: Сборник сведений о премиях и наградах, раздаваемых Императорскою Академиею наук. СПб., 1896. С.58—59).

[iii] Фухтель ~ вид наказания: удар саблей плашмя.

[iv] Ошибка; эпиграмма Пушкина «Холоп венчанного солдата...»(1818) направлена против А.С. Стурдзы.

[v] Имеется в виду Фридрих Вильгельм I (1688—1740) — прусский король с 1713 г.

[vi] Аракчеев был жалкий трус, об этом говорит граф Толь в своих -Записках» и статс-секретарь Марченко в небольшом рассказе о 14 декабре, помещенном в Полярной звезде». Я слышал о том. как он прятался во время старорусского восстания и как был без души от страха, от инженерского генерала Рейхеля. (прим. Герцена)

Неточность: этот текст был впервые опубликован Герценом в 1859 г. в 1-м выпуске «Исторического сборника Вольной русской типографии в Лондоне»; в настоящем издании он помещен на с. 82—84.

[vii] Искаженная цитата из письма императора к А. от 22 сентября 1825 г. (точный текст: «Приезжай ко мне: у тебя нет друга, который бы тебя искреннее любил. Место здесь уединенное, будешь здесь жить, как та сам расположишь. Беседа же с другом, разделяющим твою скорбь, несколько ее смягчит» — Александр. Т. 2. С. 660).

[viii] Попов Стахий Ефимович — в 1841 г. коллежский асессор, советник Новгородского губернского правления.

[ix] Имеется в виду попытка заседателя уголовной палаты А. Мусина-Пушкина и земского исправника Лялина напомнить о положении закона, согласно которому беременные женщины не могли подвергаться наказанию кнутом (у Герцена ошибочно— розгами). Дарья Константинова, о которой идет речь, была приговорена к 95 ударам, перенесла наказание и была сослана в Сибирь.

[x] Чрезвычайно досадно, что я забыл имя этого достойного начальника губернии, помнится, его фамилия Жеребцов. (Прим. Герцена) (Дмитрий Сергеевич – прим. Константина Дегтярева)

Сулакадзев. Убийство любовницы гр. Аракчеева Настасьи Шуйской (Минкиной) [Записки. Отрывок] / Сообщ. А.Н. Неустроев // Русская старина, 1871. – Т. 3. - № 2. – С. 242-243.

Убийство любовницы гр. Аракчеева Настасьи Шуйской (Минкиной).

В неизданных записках покойнаго собирателя книг и рукописей, Сулакадзева ***), занесено под 1825 г. следующее: „10-го сентября, в 5 часов утра, в четверг, в селе Грузине у графа А. А. Аракчеева зарезали Минкину, Настасью Федорову (бывшая жена матроса), жившую в доме графа более двадцати лет экономкой; сын ея, флигель-адъютант Шумский, но только мало от него утехи; говорят, будто чрезмерно пьет и неуважаеться ни мало, что он какого звания.
***) Записки эти занимают множество маленьких тетрадок мелко написанных — часть их находится в библиотеке H. П. Дурова, а другая в собрании рукописей А. Н. Неустроева. Оба эти лица, — постоянные сотрудники «Русской Старины» — изъявили полнейшую готовность сообщать на ея страницы наиболее интересныя выдержки из записок (довольно впрочем нескладно написанных) Сулакадзева. Автор записок, чиновник Министерства Финансов, скончавшийся еще не так давно, — был большой любитель истории и страстный библиоман. Многия из книг его библиотеки, испещренныя на полях заметками Сулакадзева, — поступили в книгохранилище пишущаго эти строки. Ред.

243
„Сей случай чрезвычайный, ибо она утром, вставши, села писать, (это было в 5-мъ часу), как вошли к ней многие из их дома самых ближних людей и даже женщины, коих считается, по объявленным сознаниям их, 8 человек; по первым признаниям говорили, что при ней находящаяся девка 15 лет, нестерпя ее в разное время наказаний и даже пред сим случаем жестоко ее наказав, обещалась еще продолжить за ея вины истязания, которая, пришед в поварню к брату своему повару, просила ножа для сего, но он, чтобы сохранить будтобы сестру, вместе с нею вошед, совершил сие злодейство; но теперь, по последним допросам, видимо, что многие участвовали и даже будтобы все селение, ибо видевшие разсказывают, что она (Настасья) лишена жизни с ужасными насилиями: голова отрезана, руки с пальцами изрезаны, рот перерезан и во многих местах тело изранено жесточайшим образом; по этому видно, что она боролась с убийцами.
„Графу дали знать, ибо он был в селениях за 30-ть верст. Он возвратился с доктором и видя ее столь жестоко изуродованною, растерзал на себе платье, кинулся на ея тело, и тридцать часов провел не вкушая пищи. Едва его уговорили ее схоронить Фотий, известный Юрьевский архимандрит, и некоторые генералы.
„Команду сдал по поселениям генерал-маиору Эйхлеру, а по совету и дела комитета в С.-Петербурге вверил его доверенному—Муравьеву.
„Он отказывается от всего управления всеми делами *).
Граф ее (Настасью) столько уважал, что когда гроб ея опустили в могилу, он кинулся туда, весь растерзанный горестию, и кричал с самаго начала, как ее увидел: „режьте меня! лишайте, злодеи, жизни! вы отняли у меня единственнаго друга! Я теперь потерял все", и его едва вытащили израненаго от ушибов из могилы.
„По изследовании оказалось: главные виновные — трое, кои и отосланы в уголовную палату в Новгороде: 1-я—девка, 2-й—повар, брат ея и 3-й—кантонист.
„Муравьева Аракчеев не принял к себе; чем кончится?
„Чихачев полицеймейстер был тоже под ея покровом, покойной Настасьи в Грузине, и тоже недопущен и уехал."

Сообщ. А. Н. Неустроев.

*) Виновным вероятно будет примерное наказание. Сулокадзев.

244
Никто так искусно неисцелил гр. Аракчеева от сердечной раны, нанесенной ему трагической кончиной его любовницы Настасьи, как преданный ему П. А. Клейнмихель.—Ему поручил граф разобрать бумаги покойницы, и тот орлиным взглядом своим тотчас открыл из дел покойницы — преступную связь с лицом посторонним. С видом какого-то отчаяннаго торжества он повергает улики преступления к стопам своего благодетеля. Благодетель пошатнулся... но мало по малу любовь уступает какой-то ярости—и в изступлении ужасном, граф бежит к могиле несчастной. Отворяет доску, под которой таилась надпись — выражение нежнейших чувств любовника — топчет эту надпись, плюет на нее, произнося ругательства праху возлюбленной. Петр Андреевич Клейнмихель, говорят, с видом живейшаго участия к скорби благодетеля своего—плюнул на прах изменницы три раза.... Сильно было средство — но действительно, так хорошо знал Петр Андр. все изгибы человеческаго сердца. С тех пор он усовершенствовался *).

(Собственноручная заметка того же лица, которому принадлежит заметка: «Мнение в. к. Александра Павловича»).

*) Священники Грузинскаго собора передавали предание об уничтожении портрета Настасьи иначе. П. А. Ефремов лет десять тому назад слышал от них и от старика дворецкаго в Грузине, будто портрет Настасьи до самой смерти Аракчеева висел в его кабинете, а надгробная плита с ея именем лежала рядом с плитой над его могилою, еще при жизни Аракчеева приготовленною. Только после смерти своего благодетеля—П. А. Клейнмихель изорвал портрет Настасьи и велел выкинуть доску. Близ собора погребен отец Настасьи крестьянин — Федор Минкин, плита над его могилой цела и в настоящее время. Ред.

Валентин ПИКУЛЬ
Сын Аракчеева - враг Аракчеева

Кого угодно, но Аракчеева лентяем не назову. Он мог пять дней подряд
пересчитывать богатый ассортимент военных поселений, пока в числе 24 523
лопат и 81 747 метел не обнаруживал убытка:
- Разорители! Куда делась одна метелка? Шкуру спущу...
Выпоров человека, граф становился ласков к нему:
- Теперь, братец, поблагодари меня.
- За што, ваше сясество?
- Так я ж тебя уму-разуму поучил.
О нем масса литературы! В числе редких книг и "Рассказы о былом"
некоего Словского (издана в Новгороде в 1865 году); книга не упомянута в
аракчеевской библиографии. А начинается она так: "В Н-ской губернии, на
правом берегу реки Волхова, находится село Г-но. Чудное это село!" Понятно,
что губерния Новгородская, а село - Грузине, которое было не только имением
Аракчеева, но и административным центром Новгородских военных поселений.
Все знали тогда о небывалой страсти Аракчеева к Настасье Минкиной,
которая появилась в Грузине невесть откуда. Об этой женщине написано,
пожалуй, даже больше, нежели о самом Аракчееве. "Настасья была среднего
роста, довольна полная; лицо ее смугло, черты приятны, глаза большие и
черные, полные огня... Характера живого и пылкого, а в гневе безгранична.
Она старалась держаться как можно приличнее и всегда одевалась в
черное". Привожу эту характеристику Словского потому, что она конкретна и
не расходится с другими источниками.
Правда, Николай Греч писал о Минкиной иначе: "Беглая матросская
жена.., грубая, подлая, злая, к тому безобразная, небольшого роста, с
хамским лицом и грузным телом". Народ не понимал, отчего всемогущий граф
так привязан к Настасье, и ходили слухи, будто Минкина околдовала
Аракчеева, закормив его каким-то "волшебным супом", рецепт которого она
вынесла из цыганского табора.
До наших дней уцелела великолепная икона богоматери с младенцем,
висевшая до революции в соборе села Грузине; под видом богоматери на иконе
изображена сама Настасья, а пухлый младенец на ее руках - это и есть
Шумский, сын Аракчеева, враг Аракчеева.

***

Откуда он взялся?.. Настасья, желая крепче привязать к себе графа,
решила завести ребенка. Но сама к деторождению была неспособна. Случилось
так, что граф долго отсутствовал, а в деревне Пролеты у крестьянки Авдотьи
Филипповны Шейной умер муж, оставив жену беременной. Однажды вечером к
жилищу вдовы подкатила графская коляска, из нее вышла Минкина и - в избу.
- Ну что, голубушка? - заговорила приветливо. - Видит Бог, я с добром
прибыла... Когда ребеночка родишь, отдашь мне его, а сама объяви соседям,
что Бог его прибрал.
- Нет, нет! - зарыдала Авдотья. - Как же я дите свое родное отдам?
Смилуйся, госпожа наша... Или нет у тебя сердца?
- Сердце мое, - отвечала Минкина спокойно, - и потому, если не отдашь
младенца, я тебя замучаю и, как собаку, забью! А теперь рассуди сама, сколь
завидна выпадет судьба младенцу - станет он сыном графа, дадим ему
воспитанье дворянское, будет жить барином. От тебя требуется лишь едино:
молчать да еще издали радоваться счастью своего дитяти...
Возражать Минкиной нельзя - уничтожит! Фаворитка графа обрадовала
Аракчеева, что тот вскоре станет отцом. Авдотья Шеина поступила как ей
велели: новорожденного мальчика отдала Минкиной и сама же стала его
кормилицей. Приехал граф Аракчеев, любовно нянчился с младенцем, а его
доверие к Настасье стало теперь неограниченным. Поначалу мальчика называли
"Федоровым", потом Аракчеев решил сделать из него дворянина Эту операцию он
поручил своему генералу Бухмейеру, пройдохе отчаянному; тот поехал в город
Слуцк, где адвокат Талишевский, большой знаток польской коронной
дипломатики (науки о подлинности документов), ловко подделал документы на
имя шляхтича Михаила Андреевича Шумского...
Воспитанием мальчика сначала занималась сама Настасья, которую огорчал
яркий румянец на его щеках. "Словно мужицкий ты сын!" - говорила она и,
чтобы придать сыну бледность, не давала есть досыта, опаивала его
уксусом... Много позже Шумский вспоминал:
- Бедная моя кормилица! Я не обращал на нее внимания: простая баба не
стоила того... Мне с младенчества прививали презрение к низшим. Если
замечала мать (то есть Минкина), что я говорил с мужиком или играл с
крестьянским мальчиком, она секла меня непременно. Но если я бил по лицу
ногой девушку, обувавшую меня по утрам, она хохотала от чистого сердца.
Можете судить, какого зверя готовили из меня на смену графа Аракчеева!
Аракчеев приставил к мальчику четырех гувернеров: француза,
англичанина, итальянца и немца, которые образовали его в знании языков и
светских приличиях; из рук гувернеров смышленый и красивый мальчик был
отдан в пансион Колленса, где стал первым учеником... Аракчеев скрипучим
голосом внушал ему:
- Вам предстоят, сын мой, великие предначертания. Помните, что отец
ваш учился на медные грошики, а вы - на золотой рубль!
Выйдя из-под опеки суровых менторов пансиона, Шумский попал в
аристократический Пажеский корпус, где быстро схватывал знания (<А на
лекциях закона божия, - вспоминал он, - я читал Вольтера и Руссо!") В
записках камер-пажа П. М. Дарагана сказано: "Аракчеев часто приезжал в
Корпус по вечерам; молчаливый и угрюмый, он проходил прямо к кровати
Шумского, садился и несколько минут разговаривал с ним. Не очень-то любил
Шумский эти посещения..." Да, не любил! Ибо ненависть к царскому временщику
была всеобщей, и Мишель уже тогда начал стыдиться своего отца. Весною 1821
года его выпустили из Корпуса в офицеры гвардии, Аракчеев просил царя,
чтобы тот оставил сына при нем "для употребления по усмотрению"; на
экипировку сына граф истратил 2 038 рублей и 79 копеек - деньги бешеные!
Осмотрев юного офицера, граф сказал ему:
- Теперь, сударь, вы напишите мне письмо с изъявлением благодарности
моей особе, и письмо ваше подошьем в архив, дабы потомство российское
ведало, что я был человеком добрым...
В столице, конечно, все знали, чей он выкормыш, знал и царь, который,
в угоду Аракчееву, сделал Шумского своим флигель-адъютантом. Современник
писал: "Баловень слепой и подчас глупой фортуны, красивый собой, с
блестящим внешним образованием - Шумский, казалось бы, должен был далеко
пойти: путь перед ним был широк и гладок, заботливой рукой графа устранены
все преграды, но.., не тут-то было!"

***

Человек умный и наблюдательный, Шумский не мог остаться равнодушным к
аракчеевщине... В самом деле, жили мужики в своих, пусть даже убогих избах,
но по своей воле, а теперь их жилища повержены, выстроены новые каменные
дома ("связи"!) - по линейке, по шаблону, так что дом соседа не отличить от
своего; старики названы "инвалидами", взрослые - "пахотными солдатами",
дети - "кантонистами", и вся жизнь регламентирована таким образом, что
мужики строем под дробь барабанов ходят косить сено, бабы доят коров по
сигналу рожка, и кому какая польза от того, что "на окошках № 4 иметь
занавеси, кои надлежит задергивать по звуку колокола, зовущего к вечерне"?
И за каждую оплошку полагались наказания: гауптвахта, фухтеля, шпицрутены.
"Мы ведь только печкой еще не биты!" - говорили Шумскому военные
поселенцы... Леса не нравились Аракчееву: разве это порядок, если сосна
растет до небес, а рядом с нею трясется маленькая осинка? Вырубил граф все
леса под корень, опутал землю сеткой превосходных шоссе, обсадил дороги
аллеями, как на немецкой картинке, и каждое дерево, пронумеровав его,
впредь велел стричь, будто солдата, чтобы одно дерево было точной копией
другого. Порядок! Чистота при Аракчееве была умопомрачительной - курицам и
свиньям лучше не жить (все уничтожены повсеместно).
Собаку, коя осмеливалась залаять, тут же давили, о чем -
соответственно - писалась графу докладная записка, подшиваемая в архив:
мол, такого-то дня пес по кличке Дерзай вздумал тишину нарушить, за что
его.., и т, д. Кладбища сельские граф выровнял так, что и следа от могил не
осталось. Аракчеевщина - поле чистое!
И Шумский не хотел быть сыном Аракчеева...
Подсознательно он уже пришел к выводу, что Минкина ему не мать, а граф
- не отец его. Однажды во время прогулки по оранжереям Грузина он напрямик
спросил Аракчеева:
- Скажите, чей я сын?
- Отцов да материн. Не пойму, чем вы недовольны?..
Шумский поздно вечером навестил и Настасью:
- А чей я сын, мамушка?
Минкина, почуяв недоброе, даже слезу пустила:
- Мой ты сыночек... Иль не видишь, как люблю тебя?
- Врешь ты мне! - грубо сказал ей Шумский.
Настасья тяжко рухнула перед киотами.
- Вот тебе Бог свидетель! - крестилась она. - Пусть меня ноженьки по
земле не носят, ежели соврала...
Шумский велел запрягать лошадей. Было уже поздно, в "связях" Грузина
погасли огни, только светилась лампа в кабинете графа, когда к крыльцу
подали тройку с подвязанными (дабы не звенели) бубенцами. Шумский расслышал
шорох возле колонны аракчеевского дворца и увидел свою кормилицу,
провожавшую его в столицу.
- Кровинушка ты моя.., жа-аланный! - сказала она.
Именно в этот момент он понял, кто его мать. А мать поняла, что отныне
таиться нечего. Впопыхах рассказала всю правду.
- Только не проговорись, родимый... Сам ведаешь, что бывает с бабами,
которые Настасье досадят: со свету она сживет меня!
Создалось странное положение: крестьянский сын, подкидыш к порогу
Аракчеева, он был камер-пажом императрицы, он стал флигель-адыотантом
императора. Шумский признавался: "Отвратителен показался мне Петербург;
многолюдство улиц усиливало мое одиночество и всю пустоту моей жизни. Я ни
в чем не находил себе утешения". Однажды на плац-параде Александр I был
недоволен бригадой Васильчикова и велел Шумскому передать генералу свой
выговор. В ответ Шумский услышал от Васильчикова французское слово
"бастард", что по-русски означает ублюдок...
- Нет! - заорал Мишель в ярости, и конь взвился под ним на дыбы. - Ты,
генерал, ошибся: я тебе не бастард... Знай же, что у меня тоже есть
родители - и не хуже твоих, чай!
Боясь аракчеевского гнева, скандал поспешно замяли, но Шумский не
простил обиды. Пришел как-то в театр, а прямо перед ним сидел в кресле
Васильчиков, лицо к государю близкое. Мишель первый акт оперы просидел, как
на иголках. В антракте пошел в буфет, где велел подать половину арбуза. Всю
мякоть из него выскоблил - получилось нечто вроде котелка. И во время
оперного действия он эту половинку арбуза смело водрузил на лысину своего
обидчика:
- По Сеньке и шапка! Носи, генерал, на здоровье...
После этого Александр I велел Шумскому ехать обратно в Грузине;
Аракчеев назначил сына командиром фузилерной роты и усадил его за изучение
шведского языка (Шумский знал все европейские языки, кроме шведского). Он в
глаза дерзил графу:
- Наверное, вы из меня хотите дипломата сделать? Отправьте послом в
Париж, но не разлучайте с фузилерной ротой...
Герцен когда-то писал, что русский человек, когда все средства борьбы
исчерпаны, может выражать свой протест и пьянством. Шумский и сам не
заметил, как свернул на этот гибельный путь. Вскоре Минкина, что-то
заподозрив, услала Авдотью Шеину из Грузина в деревню Пролеты; Шумский по
ночам навещал мать в избе, из долбленой миски хлебал овсяный кисель
деревянной ложкой и почасту плакал.
- Не пей, родимый. Опоили тебя люди недобрые.
- Не могу не пить! Все постыло и все ненавистно...
В июле 1824 года Александр I с принцем Оранским объезжал Новгородские
поселения, и Аракчеев приложил немало стараний, чтобы "пустить пыль в
глаза". На широком плацу, где царь принимал рапорты от полковников, пыль
была самая настоящая - от прохода масс кавалерии. Шумский, будучи
"подшофе", обнажив саблю, галопом поспешил на середину плаца.
Дерзость неслыханная! Но.., конь споткнулся под ним, Шумский выпал из
седла, переломив под собой саблю.
- Шумский! - закричал царь. - Я тебя совсем не желал видеть. Тем более
в таком несносном виде...
Аракчеев сгорбился. Александр I повернулся к нему:
- Это ваша рекомендация, граф! Благодарю...
Шумского потащили на графскую конюшню, где жестоко выпороли плетьми.
Аракчеев присутствовал при этой грубой сцене:
- Секу вас не как слугу престола, а как сына своего...
Утром он провожал императора из поселений:
- Государь! А я с жалобой к тебе: твой флигель-адъютант Шумский шалить
стал... Что делать с ним прикажешь?
- Что хочешь, но в моей свите ему не бывать...
В 1825 году настал конец и Минкиной. Дворовая девушка Паша, завивая ей
волосы, нечаянно коснулась щипцами лица фаворитки.
- Ты жечь меня вздумала? - прошипела Настасья и с калеными щипцами в
руках набросилась на бедную девушку.
Вырвавшись от мучительницы, Паша кинулась бежать на кухню, где служил
поваренком ее брат Василий Антонов.
- Кто тебя так истерзал? - спросил он сестру.
Услышав имя Настасьи, поваренок из массы кухонных ножей выбрал самый
длинный и острый.
Минкина напрасно кричала, что озолотит его на всю жизнь.
Антонов вернулся на кухню и вонзил нож в стенку:
- Вяжите меня. Я за всех вас расквитался...
Описать, что происходило с Аракчеевым, невозможно. Врачи даже
подозревали, что он сошел с ума.
Подле могилы Настасьи он вырыл могилу и для себя. А потом в Грузино
начались казни. В разгар казней скоропостижно скончался Александр I, но
Аракчееву было сейчас не до этого.
Все его помыслы были о Минкиной: сгорбленный и состарившийся, граф
блуждал по комнатам, повязав себе шею окровавленным платком убитой...
Отныне с жизнью его связывала тонкая ниточка - это.., сын! И граф не
понимал, отчего сын не рыдает по матери!
Они встретились в церкви, и Аракчеев сказал:
- Помолись со мной за упокой ее душеньки...
И тут Шумский нанес ему сокрушительный удар.
- Моя мать жива, - ответил он...
Над могилой Минкиной он изложил Аракчееву всю печальную историю своего
появления в графских покоях.
- Чего же мне теперь плакать и молиться?
- Уйдите, сударь, - сказал Аракчеев, пошатнувшись.
Шумский отправился на Кавказ, где вступил в ряды боевого Ширванского
полка. Здесь из него выковался смелый и опытный офицер, любимый солдатами
за отвагу и щедрость души.
Пять лет страшных боев, множество ран и лицо, рассеченное чеченской
саблей... Он стал инвалидом и кавалером двух боевых орденов святой Анны. В
1830 году Михаил Андреевич попрощался с Кавказом, а куда деться - не знал.
Вернуться в деревню к матери - на это сил не хватило.
- Отрезанный ломоть к хлебу не прильнет, - говорил он.

***

Полковник А. К. Гриббе, служивший в военных поселениях, пишет в
мемуарах, что однажды в Новгороде, когда он шел через мост на Софийскую
сторону, его окликнул странный человек - не то чиновник, не то помещик, в
коричневом засаленном сюртуке. "Вглядываюсь пристальнее - лицо как будто
знакомое, с красивыми когда-то чертами, но теперь опухшее и загорелое,
вдобавок - через всю левую щеку проходит широкий рубец от сабли".
- Не узнаешь? - спросил он, придвигаясь к Гриббе.
Это был Шумский, который рассказал о себе:
- Отдал меня Аракчеев под опеку к такому же аспиду, каков и сам, к
вице-губернатору Зотову, но я до него скоро доберусь. Меня, брат, с детства
тошнит от аракчеевских ранжиров...
Будучи в казенной палате на службе, Шумский запустил медную
чернильницу в губернского сатрапа Зотова, который "уклонился от этого ядра,
и чернильница, ударившись в подножие царского портрета, украсила
чернильными брызгами членов губернского присутствия, кои, стараясь
вытереться, еще больше растушевали свои прекрасные физиономии". Аракчеев
вызвал Шумского в Грузино:
- Хотя, сударь, вы и подкидыш, но ваше имя столь тесно сопряжено с
моим, что, позоря себя, вы и меня оскорбляете.
Предлагаю одуматься - помолитесь-ка за меня в Юрьевском монастыре!
Архимандритом там был знаменитый мракобес Фотий, человек нрава
крутейшего, носивший вериги под рясой, а монастырь Юрьевский славился
тюремными порядками. В такое-то чистилище и угодил Шумский, где "как
опытный мастер скандального дела он постарался расположить в свою пользу
многих иноков". Затем, когда большая часть монахов была на его стороне,
Шумский затеял бунт... До Фотил дошел замысел Шумского: разбежаться что
есть сил и повиснуть на бороде архимандрита, не отпуская ее до тех пор,
пока Фотий не облегчит режима в обители. Страх был велик! Фотий нажаловался
Аракчееву, а тот переправил "сынка" в монастырь Савво-Вишерский, где
настоятелем был Малиновский, человек начитанный и умный, но пьяница первой
руки. Вскоре настало в монастыре такое согласие - наливает отец настоятель
рюмочку, но не пьет:
- А где послушник Мишель? Без него скушно...
Наливает в келье рюмочку Шумский и тоже не пьет:
- Где этот зверь настоятель? Чего не тащится в гости?..
Кончилась эта монастырская идиллия тем, что однажды Малиновский с
Шумским клубком выкатились в церковь из кельи - к вящему соблазну
черноризников и черносхимников, взыскующих жизни праведной в затворении от
мира грешного.
К чести Малиновского надо сказать, что он виновных не искал, а графу
Аракчееву доложил честно:
- Лукавый попутал - оба мы хороши были!..
В апреле 1834 года, воскликнув "О проклятая смерть'", граф Аракчеев
умер, а Шумский бежал из монастыря. Долго его потом не видели. Наконец
объявился: заросший бородой, в армяке мужичьем, с плетью в руке, он служил
ямщиком на дальних трактах. Если полиция вмешивалась в его действия и
желала "маленько поучить", Михаил Андреевич распахивал на себе армяк, а под
ним сверкали боевые офицерские ордена:
- Дворянин, как видите! Сечь меня, увы, нельзя...
Вскоре он снова пропал и обнаружился в Соловецком монастыре, куда был
водворен по высочайшему повелению "без права выезда оттуда". Бежать с
острова невозможно, но Шумский все же бежал и вдругорядь появился на пороге
полковника А. К. Гриббе:
- Здравствуй, друг! Помнишь ты меня в мундире флигельадъютанта, а
теперь полюбуйся, каков я в мужицкой рубахе.
Эх, жаль, что потерял ямскую шляпу с павлиньим пером... Уж такое
красивое было перышко! Кто я? Теперь я беглец, бродяга.
Ушел тайным образом, от самого Белого моря питался христовым именем .
Где копейку дадут, где хлебца отломят... Вот и возвратился я на родимое
пепелище, в свои пенаты... Один!
Совсем один...
Гриббе из своего гардероба мог дать ему только дворянскую фуражку с
красным околышем, но Шумский отверг ее:
- Не смеши ты меня, полковник! Каков же я станусь - при бороде и
армяке с дворянской фуражкой на голове... Прощай, брат! Вряд ли мы когда
свидимся. Пойду по Руси странничать...
"С тех пор я ничего уже не слышал о Шумском, - писал в 1875 году
полковник в отставке А. К. Гриббе, - и не знаю, жив ли он теперь или давно
погиб где-нибудь на большой дороге".
Между тем Шумский снова попался властям, которые вернули его в стены
Соловецкой обители. Сохранилось его письмо от 1838 года к императору
Николаю I, в котором он просил избавить его от монашества, но царь
распорядился держать его в келье, а за прошлые заслуги на Кавказе велел
выплачивать пенсию, как отставному офицеру... Шумский в 1851 году серьезно
заболел, и монахи переправили его для лечения в Архангельск, где в
городской больнице он и скончался.
Правда, есть глухие сведения, будто он умер не в Архангельске, а на
Соловках лишь в 1857 году; когда англо-французская эскадра вошла в Белое
море, чтобы бомбардировать стены Соловецкой цитадели, Михаил Андреевич
Шумский - уже старик! - вспомнил былое, когда считался неплохим
артиллеристом, и под его руководством древние монастырские пушки отвечали
на залпы иноземной эскадры...
Но этот факт я оставляю без проверки...

***

Тот же полковник А. К. Гриббе писал о Шумском: "Из него мог бы выйти
человек очень дельный и полезный для общества; при отличных умственных
способностях в нем было много хороших сторон - он был доброй и
чувствительной души, трусость ему была чужда, а смелость его граничила с
дерзостью, доходя иногда до безумия. Шумский погиб в том всероссийском
горниле, в котором гибнет столько человеческих личностей, нередко очень
даровитых".
Печальный рассказ предложил я тебе, читатель!