В лондонском доме Герцена в Park-house побывали и братья-революционеры Серно-Соловьевичи. Младший из братьев Александр Александрович очень понравился Герцену и всем его домочадцам. Александр Серно-Соловьевич родился в 1838 году в семье чиновника. После окончания Александровского лицея он активно занялся революционной деятельностью ив 1861 году вошел в состав руководства радикально настроенной организации «Земля и воля».

Год спустя его приговорили к вечному изгнанию по «процессу 32-х», и он вынужден был уехать за границу. По своим идейным убеждениям Александр Александрович придерживался взглядов левого крыла русской революционной эмиграции. Он был инициатором и непосредственным участником издания первого собрания сочинений Николая Чернышевского. В 1867 году Александр стал членом Женевской секции Первого Интернационала. Но спустя два года, в возрасте тридцати одного года, он, неизлечимо больной, покончил жизнь самоубийством.

Тучкова-Огарева писала об Александре Серно-Соловьевиче: «Он очень понравился Герцену: видно было, что, несмотря на свою молодость, он уже много читал и думал; он был умен и интересовался всеми серьезными вопросами того времени». Наталия Алексеевна отмечала, что во время визита в Лондон Александр Александрович еще не был болен, и с горечью констатировала последующую печальную участь этого незаурядного человека: «Больно вспоминать, как такой умный, развитой человек погиб вдали от родины из самолюбия, зависти и тоски, не принеся никакой пользы своему отечеству; но я не столько должна говорить о нем, чтобы уяснить себе его личность, сколько потому, что в отношении к нему проявились так резко в Герцене присущие ему чувства великодушия, доброты и жалости, доходившие до невероятной степени».

В феврале 1860 года Герцен принимал брата Александра Серно-Соловьевича Николая Александровича, революционера со стажем и хорошего конспиратора. В Лондоне Николай провел две недели и, как сам он утверждал, в Россию «вернулся освеженным, бодрым, полным энергии более чем когда- либо». А спустя два года его, Чернышевского и еще нескольких революционеров арестовали, обвинив, в том числе, и в связях с Герценом и Огаревым.

Братья Серно-Соловьевичи были в числе тех, кто связывал Герцена и Огарева с подпольной Россией. Николая Александровича приговорили в общей сложности к двадцати девяти годам каторги. Каторга Серно-Соловьевичу была заменена государем Александром II на вечное поселение в Сибири, где Николай Александрович и умер в 1866 году.

Впечатления современников о братьях Серно-Соловьевичах были различными. Тучкова-Огарева отмечала, что по сравнению со своим младшим братом Александром Николай «был человек совершенно иной: занятый исключительно общими интересами, быть может, он был несколько менее даровит, разочаровался в своих идеях по поводу раскольнического движения и вернулся в 1867 году в Россию, где был полностью прощен царским правительством. На родине Кельсиев занимался в основном литературным трудом: печатал статьи в журнале «Русский вестник», «Заря», «Голос», «Нива», издал исторические повести «Москва и Тверь», «При Петре» и другие.

_______________________________________

Через год Герцен еще раз вернулся к разногласиям с «Современником» в статье «Лишние люди и желчевики» («Колокол», № 83). Называя «Современник» «одним из лучших русских обозрений», Герцен признавал правильным отношение журнала к либеральному обличительству. Защищая «лишних людей», Герцен в то же время писал, что они «были столько же необходимы» в 1830 и 1840-е годы, «как необходимо теперь, чтобы их не было». Однако характеристика «желчевиков», т.е. разночинной демократии, дана Герценом без сочувствия. В них он видел «людей озлобленных и больных душой», его пугала их нетерпимость, «злая радость отрицания». Вместе с тем Герцен признавал, что «желчевики» представляют «явный шаг вперед». Но и «лишних людей» и «желчевиков», по мнению Герцена, должны сменить новые люди.

Как ни выигрывала эта статья по сравнению с «Very dangerous!!!», все же и в ней сказались плохое знание Герценом русской революционной демократии, его либеральные тенденции.

Разногласия между руководителями «Колокола» и разночинной демократией были глубоко вскрыты в «Письме из провинции» («Колокол», №64), подписанном «Русский человек», и в предисловии к нему Герцена. Автор «Письма» до сих пор неизвестен, но, несомненно, он разделял взгляды Чернышевского и Добролюбова.

«Все ждали, что вы станете обличителем царского гнета, – писал «Русский человек» Герцену, – что вы раскроете перед Россией источник ее вековых бедствий – это несчастное идолопоклонство перед царским ликом, обнаружите всю гнусность верноподданнического раболепия. И что же? Вместо грозных обличений неправды, с берегов Темзы несутся к нам гимны Александру II. ...По всему видно, что о России настоящей вы имеете ложное понятие. Помещики-либералы, либералы-профессора, литераторы-либералы убаюкивают вас надеждами на прогрессивные стремления нашего правительства... Вы пожалеете о своем снисхождении к августейшему дому. Посмотрите – Александр II скоро покажет николаевские зубы. Не увлекайтесь толками о нашем прогрессе, мы все еще стоим на одном месте... Нет, наше положение ужасно, невыносимо, и только топор может нас избавить, и ничто, кроме топора, не поможет!.. Перемените же тон, и пусть ваш «Колокол» благовестит не к молебну, а звонит в набат! К топору зовите Русь. Прощайте и помните, что сотни лет уже губит Русь вера в добрые намерения царей. Не вам ее поддерживать».

«...Где же у нас та среда, которую надо вырубать топором? – возражал Герцен в предисловии «От редакции», которое было ответом на «Письмо из провинции». – «К метлам!» надо кричать, а не «к топорам!»... Кто же в последнее время сделал что-нибудь путное для России, кроме государя? Отдадим же и тут кесарю кесарево».

Так открыто столкнулись либеральные иллюзии и надежды Герцена с принципами революционной демократии.

Конфликт между Герценом и редакцией «Современника» был острым, разногласия – глубокими и серьезными. Но было бы ошибкой объявлять Герцена либералом и видеть в этих столкновениях борьбу классово различных политических направлений.

К сожалению, в нашем литературоведении встречались неверные утверждения о том, что редакция «Колокола» до реформы состояла в блоке с либералами (3.П. Базилева в книге «Колокол» Герцена». М., 1949, с. 72, 107 и др.), что программа герценовского журнала отличалась «чрезвычайной умеренностью и под ней мог бы подписаться любой либерал» (Б.П. Козьмин в статье «А.И. Герцен в истории русской общественной мысли». – «Известия АН СССР», серия истории и филологии, 1945, №2), что, наконец, Герцен и редакция «Современника» в 1859 г. «сражались на разных сторонах баррикады, ибо защищали интересы враждующих классов» (В.Е. Евгеньев-Максимов в книге «Современник» при Чернышевском и Добролюбове». Л., 1936, с. 372–373). По мнению этих исследователей, Герцен и Огарев в дореформенные годы все свои усилия прилагали к тому, чтобы убедить русское общество в благотворности мирных реформ под главенством царя и в ненужности революции. На самом же деле Герцен и Огарев и в те годы боролись против либерализма, подвергали беспощадной критике самодержавие и выступали в защиту революции. Даже отвергая призыв «К топору зовите Русь!», Герцен не отказывался от революционного насилия. Он только считал, что топор – это «ultima ratio [последний довод. – Ред.] притесненных», что призыв к топору преждевременен: «Призвавши к топору, надобно овладеть движением, надобно иметь организацию, надобно иметь план...». Если же крестьянское восстание станет фактом, тогда, писал Герцен, «рассуждать нельзя, тут каждый должен поступать, как его совесть велит, как его любовь велит».

Разногласия между Герценом и революционной демократией, возглавляемой Чернышевским и Добролюбовым, несмотря на свою глубину и серьезность, были разногласиями людей одного, по словам Герцена, «дружеского стана». Это противоречия между демократом колеблющимся, допускающим отступления от демократизма к либерализму (каким был Герцен), и демократами более последовательными и цельными (какими были Чернышевский и Добролюбов).

«Колокол» и другие издания Герцена оказали огромное влияние на развитие политического сознания демократической интеллигенции 1850–1860-х гг. и сыграли большую роль в русском освободительном движении. Глубокие мысли о связях Герцена с революционной демократией высказал В.И. Ленин в своих работах «Памяти Герцена» и «Из прошлого рабочей печати в России». С одной стороны, он установил идейно-политическое сродство Герцена с революционной демократией. С другой, он вскрыл и различия между Герценом и лучшими представителями революционной демократии. Чернышевский, по мнению Ленина, «сделал громадный шаг вперед против Герцена. Чернышевский был гораздо более последовательным и боевым демократом»[19].

По мере нарастания революционной ситуации в России направление «Колокола» становится все более революционным. «Александр II не оправдал тех надежд, которые Россия имела при его воцарении», – писал Герцен в «Колоколе» 1 июля 1858 г. «Мы каемся перед Россией в нашей ошибке. Это – то же николаевское время, но разварное с патокой», – заявил он через полтора месяца. Непосредственно перед реформой разочарование достигло высшей степени. «Прощайте, Александр Николаевич, счастливого пути! Bon voyage!.. Нам сюда», – писал Герцен 15 апреля 1860 г. («Колокол», №68–69).

Утрачивая надежды на Александра II, Герцен и Огарев все сильнее и сильнее осознавали, что во дворце нет «живых», что нужно звать и будить народ и демократическую интеллигенцию. Решительные и смелые призывы все чаще раздаются со страниц «Колокола». «В Тамбовской губернии крепостной человек убил своего помещика, вступившись за честь своей невесты. И превосходно сделал, прибавим мы», – сообщал Герцен («Колокол», №62). «Первый умный полковник, который со своим отрядом примкнет к крестьянам вместо того, чтобы душить их, сядет на трон Романовых», – утверждал он в следующем номере.

Сущность реформы была понята руководителями «Колокола» очень быстро. Огарев, разбирая опубликованное «Положение» об отмене крепостного права, писал в №101 журнала: «Старое крепостное право заменено новым. Вообще крепостное право не отменено. Народ царем обманут». Сообщения из России о том, что крестьяне ответили на «освобождение» восстаниями, заставили Герцена и Огарева выразить свою оценку реформы еще более определенно. С 1861 г. в «Колоколе» появляются статьи, рассчитанные на читателя из народа и написанные доступным для него языком («Что нужно народу?», «Ход судеб» и др.). Руководители вольной печати призывали народ к борьбе за землю и волю, за выборность всех властей снизу доверху, за уничтожение бюрократии и чиновничества.

Одновременно с публикацией в «Колоколе» эти статьи выпускались в виде прокламаций и брошюр и в тысячах экземпляров отправлялись в Россию. Было также решено издавать для читателей и корреспондентов из народа новое прибавление к «Колоколу». Под названием «Общее вече» оно стало выходить с 15 июля 1862 г.

Среди статей-прокламаций, напечатанных в «Колоколе», следует выделить прокламацию «Что надо делать войску?», написанную Огаревым, Обручевым и Н. Серно-Соловьевичем и выпущенную в Лондоне тремя отдельными изданиями. Авторы этой прокламации призывали солдат и офицеров не выступать против восставшего народа. «Солдаты должны помнить, – говорилось в ней, – что они взяты на службу насильно или из помещичьих, или из казенных крестьян, что их отцы и братья и теперь или помещичьи, или казенные, что и тем и другим нужна земля и воля».

Понимая решающее значение войска для революции, Герцен и Огарев неоднократно обращались к офицерам и солдатам с призывом нарушать присягу царю, не стрелять в народ и переходить на его сторону.

Большое значение в революционной борьбе «Колокол» придавал студенческой молодежи. В статьях, посвященных студенческим волнениям 1861 г., Герцен убеждал интеллигентную молодежь идти в народ.

Все чаще и сильнее зовет «Колокол» к всенародному вооруженному восстанию. Теперь уже руководители журнала требуют не только передачи крестьянам той земли, которая находилась в их пользовании при крепостном праве, но и полной ликвидации помещичьего землевладения; теперь они учат не верить обещаниям царя и правительства, а с оружием в руках подниматься «на притеснителей».

Хорошо сознавая неорганизованность и бессилие стихийных крестьянских восстаний, Герцен и Огарев в 1860-е годы настойчиво пропагандируют идею создания тайной революционной организации, способной возглавить народное движение. Известно, что в 1861–1862 гг. руководители «Колокола» помогли Н. Серно-Соловьевичу, Обручеву, Слепцову и другим представителям русских прогрессивных сил создать тайное революционное общество «Земля и воля», которое в России было связано с Чернышевским. В основу программы этой организации легла опубликованная в №102 «Колокола» прокламация «Что нужно народу?», написанная Огаревым совместно с Обручевым и при содействии Н. Серно-Соловьевича, Слепцова и Налбандяна.

На вопрос: «Что нужно народу?» – авторы прокламации отвечали: «Очень просто, народу нужна земля и воля» и разъясняли, что «шуметь без толку и лезть под пулю вразбивку нечего; а надо молча собираться с силами, искать людей преданных, которые помогли бы и советом, и руководством, и словом, и делом, и казной, и жизнью, чтоб можно было умно, твердо, спокойно, дружно и сильно отстоять против царя и вельмож землю мирскую, волю народную да правду человеческую». Прокламация советовала народу не ждать «никакого добра» от царя и учила, что «пуще всего надо народу сближаться с войском».

Еще более ясно и остро вопрос об организации тайного революционного общества был поставлен в №107 и 108 «Колокола» в полемике против прокламаций общества «Великорусе». Н. Серно-Соловьевич в статье «Ответ «Великоруссу» и Огарев в редакционном примечании к этой статье открыто призывали к созданию тайных организаций. «Для страны, находящейся под вековым рабством, – писал Серно-Соловьевич, – нет другого средства сбросить иго, как тайные союзы. Они образуют борцов, соединяют силы, подготовляют движение, без них массы или не поднимаются, или, поднявшись, неподготовленные, не выдерживают борьбы с организованным врагом».

Говоря о задачах революционной организации, Серно-Соловьевич и Огарев, в противоположность «Великоруссу», утверждали, что «надо обращаться не к обществу, а к народу».

Разошлись они с «Великоруссом» и в понимании целей революционной организации. «Великорусе» полагал, что главная цель движения – конституция, а Серно-Соловьевич и Огарев, соглашаясь, что «конституция лучше самодержавия», считали, что не она «цель и последнее слово». «Наша цель, – заявлял Серно-Соловьевич, – полное освобождение крестьян, право народа на землю, право его устроиться и управляться самим собою, освобождение и свободный союз областей».

С появлением в «Колоколе» статьи «Что нужно народу?» влияние «Земли и воли» стало заметно сказываться на облике журнала. Он становится заграничным центром этой революционной организации. Появление на страницах «Колокола» прокламаций «Земли и воли», перепечатка их в виде отдельных листков и брошюр, объявление редакции об основании «общего фонда» на «общее русское дело» (№133), обращение Совета общества «Земля и воля» ко всем русским людям вносить денежные пожертвования «в пользу сосланных и ссылаемых» (№157) ярко свидетельствуют об этом. Герцен относился к созданию и деятельности «Земли и воли», по-видимому, более сдержанно, чем Огарев, но и он 1 марта 1863 г. выступил с открытым обращением к «Земле и воле» (№157).

Позднее, начиная с №197 «Колокола» (25 мая 1865 г.), Герцен и Огарев прибавили к старому девизу журнала «Vivos voco» девиз «Земля и воля».

Героическая борьба революционной демократии против самодержавия, мужественное поведение осужденных – Чернышевского, Михайлова, Н. Серно-Соловьевича и многих других – заставили Герцена и Огарева по-новому оценить разночинную интеллигенцию, ее огромную историческую роль в революционном движении, ее вождей. «Колокол» начинает с исключительным уважением говорить о новой интеллигенции, появившейся из «духоты семинарий, из-под гнета духовных академий, из бездомного чиновничества, из удрученного мещанства». «La roture» [разночинцы. – Ред.], – заявлял Герцен в «Письмах к путешественнику» («Колокол», 1865, №197), – единственная гавань, в которую можно спрыгнуть с тонущего дворянского судна».

Воплощением новой России стал для руководителей «Колокола» Чернышевский. Еще до ареста вождя русской революционной демократии Герцен изменил свое отношение к нему и отказался от выступлений, подобных статьям «Very dangerous!!!» или «Лишние люди и желчевики».

Когда Чернышевский был арестован и осужден и даже имя его было запрещено в России, «Колокол» в многочисленных статьях защищал «самого выдающегося публициста» и разоблачал правительство и либеральное общество, рукоплескавшее ссылке «самого талантливого из преемников Белинского».

Отход Герцена и Огарева от либеральных надежд, тесное сближение с революционной демократией неизбежно должны были сопровождаться их окончательным разрывом с либералами, повернувшими на путь реакции и союза с правительством.

Последние связи «Колокола» с либералами оборвались с началом польского восстания 1863 г. Одержимая, по выражению Герцена, «пеньковым патриотизмом», русская реакционная и либеральная пресса бесстыдно клеветала на восставших поляков, яростно требовала от правительства немедленной кровавой расправы с ними. И только «Колокол» открыто отстаивал свободу Польши. «Мы с Польшей, потому что мы за Россию, – писал Герцен. – Мы со стороны поляков, потому что мы русские. Мы хотим независимости Польши, потому что мы хотим свободы России. Мы с поляками, потому что одна цепь сковывает нас обоих... Мы против империи, потому что мы за народ» («Колокол», 1863, №160).

Не ограничиваясь выступлениями в журнале, Герцен и Огарев оказали и материальную поддержку польскому восстанию. Вместе с обществом «Земля и воля» они выпустили несколько воззваний и прокламаций, призывающих русских солдат и офицеров не участвовать в усмирении Польши, а послужить делу народного освобождения.

Борьба Польши за свою независимость имела прогрессивный характер, так как наносила удар всесилию царизма, продолжавшего играть роль мирового жандарма. Именно поэтому польское восстание 1863 г. приветствовали Маркс и Энгельс.

«...Ты должен теперь внимательно следить за «Колоколом», ибо теперь Герцену и К° представляется случай доказать свою революционную честность», – советовал Маркс Энгельсу 13 февраля 1863 г.[20] Свою «революционную честность» руководители «Колокола» доказали более чем убедительно. В статье «Памяти Герцена» Ленин писал: «Когда вся орава русских либералов отхлынула от Герцена за защиту Польши, когда все «образованное общество» отвернулось от «Колокола», Герцен не смутился. Он продолжал отстаивать свободу Польши и бичевать усмирителей, палачей, вешателей Александра II. Герцен спас честь русской демократии»[21].

Благодаря разрыву Герцена и Огарева с либералами и сближению с революционной демократией «Колокол» стал в 1860-е годы более последовательным демократическим органом, чем раньше.

Но и в этот период их решительные призывы к свержению самодержавия иногда уступают место старым надеждам на мирное преобразование государственного строя России. Особенно ясно пореформенные колебания руководителей «Колокола» сказались в статьях по поводу прокламации «Молодая Россия», появившейся в России в мае 1862 г. «Молодая Россия» стремилась к «революции кровавой и неумолимой», справедливо порицала «Колокол» за обращение к царю, за либеральные надежды на мирный переворот, за «близорукий ответ» на письмо «Русского человека». Герцен посвятил «Молодой России» две статьи: «Молодая и старая Россия» (№139) и «Журналисты и террористы» (№141). Очень энергично защищая авторов прокламации от клеветы и расправы правительства, издеваясь над испугом либералов перед «Молодой Россией», он в то же время продолжал надеяться на возможность мирного освобождения народа: «Придет роковой день – станьте грудью, лягте костьми, но не зовите его, как желанный день. Если солнце взойдет без кровавых туч, тем лучше, а будет ли оно в Мономаховой шапке или во фригийской – все равно».

Вместе с тем в герценовской критике «Молодой России» было много верного. Герцен справедливо обвинял авторов прокламации в доктринерском пренебрежении к народу и перенесении на русскую почву бланкистской, заговорщической тактики. При этом он вовсе не считал революционные методы борьбы принципиально недопустимыми: «Насильственные перевороты бывают неизбежны; может, будут и у нас... на них надобно быть готовым».

И хотя либеральные иллюзии не исчезли из «Колокола» до его конца, следует сказать, что в 1860-е годы революционные идеи в пропаганде значительно усилились, направление журнала стало более последовательным. Следствием этого явились правильное освещение «Колоколом» сущности реформы, переход Герцена и Огарева к практической революционной деятельности в России, их честные революционные позиции во время польского восстания. Герцен «не мог видеть революционного народа в самой России в 40-х годах, – писал В.И. Ленин. – Когда он увидал его в 60-х – он безбоязненно встал на сторону революционной демократии против либерализма. Он боролся за победу народа над царизмом, а не за сделку либеральной буржуазии с помещичьим царем. Он поднял знамя революции»[22].

После крестьянской реформы (19 февраля 1861 года) революционная ситуация в России достигла наивысшего подъема. Предельно лаконичную и четкую характеристику этого времени дал В. И. Ленин:«Оживление демократического движения в Европе, польское брожение, недовольство в Финляндии, требование политических реформ всей печатью и всем дворянством, распространение по всей России „Колокола“, могучая проповедь Чернышевского, умевшего и подцензурными статьями воспитывать настоящих революционеров, появление прокламаций, возбуждение крестьян, которых „очень часто“ приходилось с помощью военной силы и с пролитием крови заставлять принять „Положение“, обдирающее их, как липку, коллективные отказы дворян — мировых посредников применять такое „Положение“, студенческие беспорядки — при таких условиях самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание — опасностью весьма серьезной».188В кругу «Колокола» в Лондоне и в кругу «Современника» в России стали крепнуть мысли о необходимости создания революционной партии, способной организовать и повести за собой демократическое и революционное движение.В сентябре — октябре 1861 года мысль о создании тайного общества была высказана на страницах «Колокола». Вопрос о необходимости серьезной организации революционных сил ставил автор189 статьи «Ответ „Великоруссу“». В редакционном примечании к «Ответу» издатели «Колокола» писали: «Мы давно думали о необходимости органического сосредоточения сил, но считали, что не от нас должна выйти инициатива, не из заграницы, а из самой России».190В статье «Ответ на „Ответ „Великоруссу““» Н. П. Огарев специально и подробно рассматривал вопрос о тайном обществе, выражал уверенность в его необходимости и важности, рекомендовал организовывать общества сначала по областям. «Каким образом, — писал он, — сложатся общества, это невозможно предугадать. Есть стремление, есть воля, есть цель, робость проходит — вот достаточные данные для их существования»

Серно
"Знание -- сила" 3/1966
25 февраля 1860 г. Александр Иванович Герцен отправил из Лондона коротенькое письмо своему сыну Александру Александровичу, жившему тогда в Швейцарии. К письму сделала приписку Наталья Александровна, старшая дочь Герцена: ?Вчера приехал новый молодой русский и привез нам от Панаевых разные подарки. Мне татарские туфли, очень красивые?.

Через три дня Герцен писал известному литератору И. С. Аксакову*: ?Мы имеем очень интересного гостя, прямо из Петербурга и... наполнились невскими грязями. Что за хаос!?

Итак, с 24 февраля 1860 г. у Герцена ? в штабе вольной русской печати ? находился какой-то ?молодой гость из Петербурга?, хорошо осведомленный о закулисной стороне русской политической жизни (?невские грязи?).

Этот гость чрезвычайно для нас любопытен тем, что его прибытие точно совпадает с появлением в руках Герцена и Огарева интереснейшего политического документа: как раз около 25 февраля 1860 г. они получили и 1 марта 1860 г. напечатали в очередном номере своего ?Колокола? знаменитое ?Письмо из провинции?, уже много лет занимающее воображение историков.

Автор письма, выступивший под псевдонимом ?Русский человек?, с какой-то особенной страстью, литературным мастерством и знанием атаковал Герцена ?слева?, упрекал его за некоторые комплименты Александру II, подготовлявшему крестьянскую реформу, и кончал словами, давно вошедшими в наши школьные учебники:

?К топору зовите Русь. Прощайте и помните, что сотни лет уже губит Русь вера в добрые намерения царей, не вам ее поддерживать?. Большинство историков сходится на том, что это писал либо Н. Г. Чернышевский, либо Н. А. Добролюбов: действительно, многие данные подтверждают, что упрек ?Колоколу? шел из Петербурга, от редакторов ?Современника?.

Однако ни Чернышевский, ни Добролюбов зимой 1860 года не выезжали из России. Отправлять такое письмо по почте ? государственному преступнику и изгнаннику Герцену ? было бы безумием.

Значит, скорее всего оно отправлено с верной оказией. И молодой человек, который прямо из Петербурга доставляет в дом Герцена ?татарские туфли? и ?невские грязи?, конечно, не совсем обыкновенный молодой человек...

Вряд ли случайно совпадают даты появления в Лондоне ?Письма из провинции? и ?человека из столицы?. В зимнюю пору путешественников из России бывало немного, и других гостей Герцена в конце февраля ? начале марта 1860 г. мы не знаем. Имя этого молодого человека исследователи без особых затруднений узнали от самого Герцена.

10 марта 1860 г. А. И. Герцен отправил в Швейцарию довольно раздраженное письмо, осуждая сына за недостаточный интерес к русским вопросам: ?...сколько я не толковал, а ты не чувствуешь, что в России идет борьба и что эта борьба отталкивает слабых, а сильных именно потому влечет она, что эта борьба насмерть. Что ты ссылаешься в письмах на письмо в ?Колокол? ? разве он его окончил тем, чтобы бежать или лечь спать? Он его окончил боевым криком**.

На днях будет в Берне Серно-Соловьевич... посмотри на упорную энергию его...? Имя названо: Николай Серно-Соловьевич. Приметы сходятся: это молодой человек 26 лет, только что из Петербурга (выехал в январе 1860 г.). Через некоторое время Николай Серно-Соловьевич напишет другу: ?Я отправился в Лондон и провел там две недели, вернулся освеженным, бодрым, полным энергии более, чем когда-либо!?.

Об одном из замечательнейших людей русской истории мы знаем совсем мало.

Что осталось?

Немного стихов ? благородных, но художественно слабых; десяток проектов и статей***.

Еще было дело. Он был одним из тех, кто составлял душу движения...

Но об этом он молчал. Тех, кто знали и притом говорили, к счастью, было не так уж много.

Странная доля у историков. Чем больше узнает и запишет власть, тем больше добыча ученых. Так было с декабристами.

Шестидесятники же рассказали меньше, и знаем мы о них меньше. Молчал Чернышевский ? и мы многого до сей поры не знаем, и только знаем, что многое было.

Тайны своих корреспондентов и помощников берег Герцен.

Молчал и Николай Серно-Соловьевич.

Остались еще протоколы допросов, остались листы ?рукоприкладства поданного заключенным каземата ?16 Алексеевского равелина Николаем Серно-Соловьевичем?. И еще осталось несколько писем. Протоколы и письма ? может быть, самые необыкновенные из его сочинений.

На одной из фотографий он стоит, опершись на стул, очень высокий, спокойный, но притом какой-то легкий, поджарый. Лицо с чертами крупными и глазами умными, справедливым? Пожалуй, что-то от Рахметова, от Базарова. Но только у тех глаза, наверное, пожестче.

Вспоминается письмо одного революционера царю: ?Ваше величество ? если Вы встретите на улице человека с умным и открытым лицом ? знайте, это Ваш враг?.

Протоколы допросов начинаются, как положено: ?Серно-Соловьевич, Николай Александрович, из потомственных дворян, 27 лет, имею мать, трех братьев, сестру, мать по болезни находится за границей; воспитывался в Александровском лицее?.

В Александровском лицее каждый год, 19 октября, собирались старые выпускники. В торжественных речах упоминались высокие персоны, чью карьеру начинал и ускорял лицей. Звучали имена самого Александра Михайловича Горчакова, министра иностранных дел, и самого Модеста Андреевича Корфа, действительного тайного советника и члена Государственного совета.

Из не сделавших карьеру упоминался только покойный камер-юнкер Александр Сергеевич Пушкин.

Никакого Пущина и никакого Кюхельбекера в лицее, конечно, ?никогда не было?.

А со стены смотрел император Николай ? великолепный и усатый.

За свою серебряную медаль Николай Серно-Соловьевич выходит из лицея с приличным чином. В 23 года он надворный советник, то есть майор, и подающий немалые надежды чиновник Государственной канцелярии. До Горчакова и Корфа ? всего 5?6 рангов. Тут пошли события. 18 февраля 1855 года, не вынеся грома крымских поражений и содрогания основ, Николай I скончался.

На улицах в тот день люди сходились, оглядывались, радостно пожимали руки и на всякий случай снова оглядывались. А потом ? после 30-летней николаевской зимы начинается александровская оттепель. Слово ?либерал? перестает быть ругательным. В некоторых ведомствах начальство серьезно собирается ввести специальные наградные за проявление либерализма. Масса людей, прежде совсем не думавших, принимается думать. Немногие думавшие и прежде собираются действовать.

Молодой чиновник Николай Серно-Соловьевич устроен странно. Он никак не может понять двух вещей очень простых. Во-первых, как можно говорить одно, а делать другое? Во-вторых, как можно ожидать действий от других, если можешь действовать сам?

Правительство объявляет, что собирается освободить крестьян. Что ж ? дело хорошее: надо помогать, ускорять. Начальство знает, как умеет работать этот молодой человек. Его приглашают в главный комитет по крестьянскому делу, но на первых же заседаниях он догадывается, что правительство вовсе не торопится и торопиться не собирается. Ибо все-таки нужно немало времени для вполне законного, хорошо организованного ограбления нескольких десятков миллионов крестьян.

Серно-Соловьевич (или, как называют его друзья, Серно) сразу же принимает решение поговорить с царем, составляет довольно резкую записку против крепостников и ранним сентябрьским утром 1858 года садится в поезд, отправляющийся в Царское Село.

Если б кто-либо сказал, что он поступает, как шиллеровский герой, маркиз Поза, откровенно кидавший правду в лицо тирану, Серно, верно, ухмыльнулся бы. Он не любил фраз.

Он просто сам, без посредников, хочет проверить, правда ли, что новый император многого не знает.

Царь выходит на прогулку в 8 часов утра. Парк, конечно, охраняется, но для Серно-Соловьевича ? это пустяки. В нужное время он появляется перед Александром II. Царь рассержен, но молодой смельчак дерзко протягивает ему свою записку и умоляет прочитать. Александр спрашивает фамилию, звание и говорит: ?Хорошо, ступай?. Через несколько дней Серно-Соловьевича вызывает граф Орлов, важный сановник, бывший шеф жандармов.

?Мальчишка, знаешь ли, что сделал бы с тобой покойный государь Николай Павлович, если б ты осмелился подать ему записку? Он упрятал бы тебя туда, где не нашли бы и костей твоих. А государь Александр Николаевич так добр, что приказал тебя поцеловать. Целуй меня...? Высочайше переданный поцелуй заменил ответ по существу. Однако надворного советника поцелуем не своротишь. Он еще не все решил. Еще не решил, например, может или не может принести пользу людям, крестьянскому делу его служба и должность.

Надо еще попробовать...

В это время в каждой губернии образуются комитеты, решающие судьбы крепостных.

Надо попробовать. Из Петербурга он отправляется в Калугу. 7 месяцев ? по 14 часов в день ? пишет бумаги, составляет проекты, выдвигает планы, спорит, сражается, терзает почтенных калужских помещиков своей неумолимой логикой, ужасает их какой-то подозрительной, совершенно неподкупной честностью. К тому же эта манера ? говорить прямо, круто... Появляются первые настоящие враги. Они первыми произносят и вносят в кое-какие бумаги слово ?революционер?.

Позже Серно-Соловьевич вспомнит: ?Такая вражда опасна в стране, где нет гражданской свободы и мало развита публичность. Она всегда успевает создать предубеждение против лица, и затем все его действия судятся известными кругами общества в силу этого чувства. Мне довелось испытать это?.

Но такого человека, как Серно, врагами не испугаешь. Происходит совсем другое. Он вдруг замечает, что служить и стараться не к чему. Серно понял, что хороший винт в негодном механизме бесполезен, а иногда и вреден. Значит, надо не быть винтом. Может быть, ломать механизм, или, выражаясь осторожнее, ?заняться частной деятельностью?. Остается понять ? как? Надо подумать, научиться, поговорить, попробовать.

И вот он уже за границей. Это 1860 год. Арестуют его в 1862-м. За два года такой человек может сделать необыкновенно много. Если б все его конспиративные письма, беседы, связи, явки, переговоры могли быть установлены, воспроизведены, ? получилось бы несколько замечательных книг. Но мы знаем, вряд ли больше десятой части того, что было.

В феврале 1860 года ? мы видим ? он гость у лондонских изгнанников ? Герцена и Огарева.

?Да, ? пишет Огарев, ? это деятель, а может и организатор!?

Снова Петербург. И уж Чернышевский пишет Добролюбову: ?Порадуйтесь, я в закадычной дружбе с Серно-Соловьевичем...?

Николай и его младший брат ? Александр Серно-Соловьевич ? в числе тех, кто связывает Лондонский революционный центр, где Герцен, с подпольной Россией.

Николай ? первоклассный конспиратор, революционер. Но ?маркиз Поза? не исчез. Его мучают некоторые вопросы, которые иным подпольщикам и в голову не придут. Ему, как это ни странно, где-то в глубине, в тайнике души, несколько стыдно скрываться, конспирировать. ?Получается, словно мы их боимся!?... Один человек, случается, вынужден прятаться от стаи бандитов. Но, если он честен и смел, ему будет несколько стыдно, что вот ? прятаться приходится... Серно хочет показать, что он и ему подобные ? не боятся. Он не рисуется своим риском. Просто думает, что так будет честно и полезно.

19 февраля 1861 года, после тысячедневных тайных обсуждений крепостное право в России отменено. Царь Александр удовлетворенно заявляет: ?Все, что можно было сделать для удовлетворения помещичьих интересов, сделано?.

И вдруг неисправимый Серно-Соловьевич выезжает из Петербурга в Берлин, печатает там на русском языке брошюру ?Окончательное решение крестьянского вопроса? и возвращается.

Он пишет, что думает, ? резко, прямо, открыто. От правительственного проекта не оставляет камня на камне ? дельно, остроумно: ?Либо всеобщий выкуп крестьянских земель за счет государства, либо народные топоры?, ? предупреждает он.

Но наибольшее впечатление произвел тот факт, что автор подписался полным именем.

?Я публикую проект под своим именем, потому что думаю, что пора нам перестать бояться. Потому, что желая, чтобы с нами перестали обращаться, как с детьми, мы должны перестать действовать по-детски, потому что тот, кто хочет правды и справедливости, должен уметь безбоязненно стоять за них?.

Власти были так ошарашены, что даже не решились арестовать его сразу. Однако внесли в списки, стали ждать другого случая. А он уже вернулся домой, неутомимый, строгий, деловой. Средства на исходе, и братья открывают книжную лавку и читальню в Петербурге. Во-первых, можно распространять хорошие книги. Во-вторых, продажа книг это как бы фасад, прикрытие дел совсем иных.

Осенью 1861-го и весной 1862-го дело шло к сведению счетов. Мы знаем или догадываемся, что Николай Серно и его брат Александр причастны почти ко всему, что делало тогдашнее подполье. В Лондоне в типографии Герцена печатается воззвание ?Что нужно народу?. Николай ? один из авторов. Сколачивается крупная революционная партия ?Земля и воля?. Братья ? среди организаторов.

На петербургскую квартиру Серно-Соловьевичей приходит заграничное письмо от одной дамы к другой: ?Напала на великолепный случай дешево купить кружева, блонды, мантильи по цене втрое дешевле петербургской... Если дама хочет открыть модный магазин, то могла бы, приехав к такому-то числу в Кенигсберг, найти в отеле ?Дойтчес Хаус? человека, который просит меня известить ее об этом?.

Братья Серно-Соловьевич догадливы: едут в Кенигсберг и встречаются тем с герценовским агентом Василием Кельсиевым. На улицах города ? под вывесками ?Экспедиция и комиссия? красовались фуры с шестеркой лошадей. Это солидные контрабандистские фирмы, готовые тут же заключить контракт на провоз куда угодно чего угодно: оружия, журналов...

Братья возвращаются домой, находят ?хорошие адреса?.

Вслед отправляются посылки...

Затем и Кельсиев является в Петербург ? конечно, на квартиру Серно-Соловьевичей. Опасность ? огромная. Если бы власти пронюхали, где прячется посол Герцена... Власти не знают.

Но уж идет 1862 год. Тучи сгущаются. Разъяренное и испуганное правительство собирается с силами.

Конец июня. На лондонской квартире Герцена собралось человек двадцать, среди них хозяин дома, Огарев, Бакунин и другие. В числе гостей Павел Александрович Ветошников, служащий одной из пароходных компаний. Завтра он отправляется в Россию, а Герцен, Огарев, Бакунин решают передать через него очень важные письма. Но среди гостей ? Перетц, агент III-го отделения. Он тут же извещает Петербург, чтоб Ветошникова ?встретили?. 6 июля в Кронштадтском порту Ветошникова берут жандармы. Через несколько часов на стол управляющего III отделением ложится кипа бумаг. Среди них письма Герцена, Огарева, Бакунина. Они адресованы Николаю Серно-Соловьевичу.

?Давно не удавалось побеседовать с Вами, дорогой друг?, ? начинает письмо Герцен. А Бакунин спрашивает: ?Получили ли Вы ?200 ?Колокола???. В конце герценовского письма стояло:

?Мы готовы издавать ?Современник? здесь с Чернышевским или в Женеве ? печатать предложение об этом??

Разные виды радостей бывают на свете. Среди их огромного ассортимента встречается радость жандармская. Радость ловца, который может отправиться с отрядом людей против одного человека. Такие чувства, верно, испытывал жандармский полковник Ракеев, отправившийся 7 июля 1862 года забирать Чернышевского. И жандармский генерал Левенталь, ожидавший в квартире Серно-Соловьевича появления хозяина.

С 7 июля 1862 года путь на свободу закрыт навсегда. Отныне он заключенный 16-го каземата Алексеевского равелина Петропавловской крепости. В номере 14-м ? Чернышевский.

Жандармы рыщут по городам и весям, разыскивая лиц, чьи имена, к несчастью, оказались среди бумаг Ветошникова.

И вот уже создана Особая следственная комиссия, перед которой должны предстать 32 человека, обвиняемые в ?преступных сношениях с лондонскими пропагандистами?. (Кроме того, отдельно проходил процесс Чернышевского).

Прежде чем допрашивать, арестованных выдерживают в тиши камер-одиночек. Там, где в бессмысленной тишине рождается ужас.

Опыта, выдержки у многих заключенных не хватает. Петропавловская крепость их сокрушает и давит. И вот один говорит лишнее, выдает друзей, другой защищается, но его путают, сбивают, третий заболевает нервным расстройством, четвертый, пятый ? своих не выдают, но утверждают, что Герцена и других смутьянов видеть не видели и с их крамолой не согласны.

Николая Серно-Соловьевича арестовывают в начале июля, но на первый допрос вызывают в середине октября. Через 100 дней. За это время члены Особой комиссии вполне усваивают, какая крупная личность в их сетях. Они читают изъятые при обыске бумаги ? там рассуждения о том, каково должно быть будущее устройство страны, подробно разработанный проект конституции. Автор спокоен и деловит. ?Новый порядок вещей неизбежен, ? записывает он, ? весь вопрос в том, каким путем он создастся и какие начала возьмут при нем верх?.

На первом допросе он удивляет комиссию спокойствием, какой-то твердой уверенностью в себе. ?С лондонскими изгнанниками и их сообщниками сообщений не имел, злоумышленной пропаганды против правительства не распространял, никаких сообщников не знаю и не знал?.

Комиссия к такому обращению непривычна. Заключенному ?усиливают режим?, не разрешают никаких свиданий.

На 2, 3, 4-м допросах комиссия начинает заключенного ?ловить?, но при этом вынуждена пустить в ход то, что ей уже известно от других: Николая Александровича спрашивают о его связях с другими арестованными, о тайном приезде Кельсиева.

В результате комиссия не узнает нечего нового, зато узник из задаваемых вопросов узнает немало.

Он отвечает ? ловко, обдуманно, точно. Потом его снова не вызывают несколько месяцев. Меж тем наступает 1863 год, и с воли доходят плохие вести: революционное движение задавлено, польские повстанцы уничтожаются, часть народа правительство сумело одурманить, обмануть, настроить против ?смутьянов?.

Для Серно такие известия в десять раз тяжелее многих невзгод. И он меряет и меряет шагами узкий каземат и размышляет, не поддаваясь тоске и слабости, подступающим к сердцу, не давая себе ни малейшей поблажки. Главное ? быть и остаться человеком!

Наконец комиссия составляет обобщающую записку и передает ее для рассмотрения в сенат. Из 32-х заключенных один Серно знает свои права и требует, чтобы ему дали эту записку. Ему дают. Другие узники, с детства привыкшие, что власти можно все, а подданным ? ничего, даже не подозревают, что им тоже можно ознакомиться со всем делом.

Серно-Соловьевич читает громадный том внимательно и неторопливо, соображает, о чем противник знает, а чего не ведает. Затем принимает решение. (И, как всегда, за мыслью ? дело). Он изобретает свою линию самозащиты. Для честного, стойкого человека существует несколько способов поведения в тюрьме. Одному по характеру ? упорное молчание, отказ говорить что-либо. Другой ? ищет громкого отпора, устраивает протесты, голодовки.

Серно-Соловьевичу подходит иное. Он составляет длинную, из 55 пунктов, записку ? так называемое ?рукоприкладство?, которое по форме полагается писать на имя царя.

Итак, ? новая записка царю. Всего через 5 лет после того, привезенного Орловым поцелуя...

Кое-что Серно признает. Смешно утверждать, что он не знал Герцена, Огарева, Кельсиева, когда комиссия имеет доказательства. Но об этом говорит как бы вскользь ? ни одного лишнего звука, который мог бы повредить кому-то. Затем начинает объяснять причины своих взглядов и своих дел. Чего же проще? Один из подданных, заключенный, откровенничает со своим повелителем, беседует спокойно, логично, справедливо. И где, в каком точно месте его защита переходит в нападение ? даже трудно заметить. А пишет он вещи совсем простые, ясные: у людей бывают разные мнения. Людям надо спорить, обсуждать разногласия открыто. ?Спокойным, законным столкновением они дополняли бы друг друга, и преобразования принесли бы практически верное направление... Но наше государственное устройство не представляет такого поля?. Любое противоречие, разногласие становится борьбой не на жизнь, а на смерть. ?Люди страдают и гибнут без всякой пользы для кого бы то ни было, тогда как при других условиях страданий этих могло бы не быть вовсе, а люди, хотя бы и стояли в разных лагерях, трудились бы совместно для пользы отечества?. Объяснив, почему честному человеку приходится в России обманывать власть, Серно продолжает рассуждать, с виду совсем наивно. Он как бы мыслит вслух: ?...чтоб меня стали преследовать за свой образ мыслей, я не верю. В царствование государя, освободившего крепостных, такие преследования возможны только как несчастное недоразумение?. ?Преследовать в России революционные мысли значит создавать их...? Ведь причины, породившие эти мнения, от преследований не исчезнут. Отчего русский народ неспокоен? ?Пропаганда революционеров всего мира заставила бы его только ухмыляться, если бы дела шли хорошо. Но, наоборот, если дела идут неудовлетворительно, никто не поверит у нас, что они идут хорошо, хотя бы в печати появлялись одни хвалы. В этом отношении наша публика обладает большим тактом. Преследование мнений гибельно тем, что, вступив на путь политических преследований, почти нельзя остановиться, если не отказаться вовсе от них. Один шаг ведет за собой десять других. Никакое правительство не в состоянии определить пункт, на котором остановится. У нашего же правительства особенно, ибо у него вовсе нет в руках политического барометра для определения быстро изменяющегося уровня мнений в стране...?

Свою лекцию для царской фамилии Серно-Соловьевич заканчивает потрясающим по силе пророчеством: у русского правительства ? два пути. Один ? встать во главе умственного движения страны, не ждать, пока оно будет вынуждено сделать что-то положительное, а, опередив свой народ, дать благие реформы самим, без нажима снизу.

?Правительству же, не стоящему во главе умственного движения, нет иного пути, как путь уступок. И при неограниченном правительстве система уступок обнаруживает, что у правительства и народа различные интересы и что правительство начинает чувствовать затруднения... Потому всякая его уступка вызывает со стороны народа новые требования, а каждое требование естественно рождает в правительстве желание ограничить или обуздать его. Отсюда ряд беспрерывных колебаний и полумер со стороны правительства и быстро усиливающееся раздражение в публике?.

Публика вроде бы очень неблагодарна. При николаевском режиме, куда худшем, она сидела и помалкивала. А при Александре II ? ?отмена крепостного права ? событие, которое должно было вызвать в целом мире бесконечный крик восторга, ? привела к экзекуциям, развитие грамотности ? к закрытию воскресных школ, временные цензурные облегчения ? к небывалым карательным мерам против литературы, множество финансовых мер ? к возрастающему расстройству финансов и кредита, отмена откупов ? к небывалому пьянству... Правительство разбудило своими мерами общество, но не дало ему свободы высказаться. А высказаться ? такая же потребность развивающегося общества, как болтать ? развивающегося ребенка, поэтому обществу ничего не оставалось, как высказываться помимо дозволения?.

?И потому я говорю, ? продолжает Серно-Соловьевич, ? теперь в руках правительства спасти себя и Россию от страшных бед, но это время может быстро пройти.

Меры, спасительные теперь, могут сделаться через несколько лет вынужденными и потому бессмысленными?.

Он предсказывает ?неизбежные? при этой системе ?печальные события?. Это будущее может отсрочиться или приблизиться на несколько десятилетий, но оно неизбежно при этой системе.

Записка Серно-Соловьевича была прошнурована, пронумерована, подшита к делу и больше 40 лет пролежала в глубинах секретных архивов, пока историк М. К. Лемке не опубликовал ее после 1905 г.

А пока записку прошнуровывают, уходит месяц за месяцем. Кончился 1863-й, проходит 1864-й. А ?? 16? пишет и пишет новые прошения. Пишет, чтобы, как говорят в народе, себя соблюсти. Он сражается, как может ? и, хотя не может победить, остается непобежденным благодаря своему сражению. Из тюрьмы он пытается переслать письмо брату Александру за границу. Письмо жандармы перехватывают и читают:

?Я весьма доволен, что удалось никого не замешать и пережить 2 года тюрьмы, оставшись самим собою?.

Его спрашивают и спрашивают о делах и тайных сношениях с Герценом и Огаревым.

Серно ведет такой разговор: ?С Герценом и Огаревым я познакомился в Лондоне... К этому знакомству меня привело желание лично оценить эти личности, о которых слышал самые различные отзывы, а сам заглазно не мог составить определенного мнения... Я увидел, что это не увлекающиеся люди и не фанатики. Их мнения выработаны размышлением, изучением и жизнью... узнав их лично, трудно не отдать справедливости их серьезному уму и бескорыстной любви к России, хотя бы и не разделяя их мнений?.

Зачем он объяснял самодовольным сенаторам положительные качества Герцена и Огарева? Да затем, что сенаторы ждали совсем другого, что они ухмыльнулись бы, услышав это другое, они бы распространили повсюду плохое мнение одного революционера о других. Говорить о Герцене и Огареве так, как говорил Серно-Соловьевич,? значило бы как минимум удвоить свой приговор. Но говорить иначе значило бы вынести себе внутренний приговор на всю жизнь. Означало бы, как говаривал Серно, стать осинником, то есть Иудой, который повесился на осине.

Но ему, Серно-Соловьевичу, было перед собой стыдно даже за такие показания. Вернее ? за последнюю фразу: ?...хотя бы и не разделяя их мнений?.

Он понимал, что нельзя совсем раскрываться перед врагом, когда процесс закрытый и трибуны нет. Но все же он не мог успокоиться, что ?отрекся от друзей?, или, опять же по его выражению, стал камнем (камень по-гречески ?петрос? ? Петр, а апостол Петр, согласно Евангелию, за одну ночь ? прежде, чем пропел петух, ? трижды отрекался от Христа).

И Серно-Соловьевич идет на невиданное дело, которое неожиданно получается. В Петропавловском каземате он пишет последнее письмо своим лондонским друзьям и учителям. А затем каким-то способом передает письмо на волю.

После Великой Отечественной войны большое собрание рукописей из архива Герцена и Огарева ? так называемая Пражская коллекция ? вернулась на Родину после почти столетних странствий. В числе бумаг нашелся маленький исписанный листок ? без обращения и даты.

Несколько специалистов (А. Р. Григорян, Я. 3. Черняк и другие) изучали его и доказали: почерк Николая Серно-Соловьевича.

ПИСЬМО ИЗ КРЕПОСТИ НИКОЛАЯ СЕРНО-СОЛОВЬЕВИЧА АЛЕКСАНДРУ ИВАНОВИЧУ ГЕРЦЕНУ И НИКОЛАЮ ПЛАТОНОВИЧУ ОГАРЕВУ

?Я люблю вас, как любил; люблю все, что любил; ненавижу все, что ненавидел. Но вы довольно знали меня, чтоб знать все это. Молот колотит крепко, но он бьет не стекло. Лишь бы физика вынесла ? наши дни придут еще... Силы есть и будут. К личному положению отношусь совершенно так же, как прежде, обсуживая возможность его. На общее положение взгляд несколько изменился. Почва болотистее, чем думалось. Она сдержала первый слой фундамента, а на втором все ушло в трясину. Что же делать? Слабому ? прийти в уныние, сильному сказать: счастье, что трясина выказала себя на фундаменте, а не на последнем этаже ? и приняться вбивать сваи. В клетке ничего не поделаешь: однако изредка просунешь лапу, да и цапнешь невзначай. Морят, думаю, по двум причинам: из политики, чтоб не поднимать лишнего шума, и в надежде пронюхать что-нибудь от новых жертв. С Вами поступил не так, как бы хотел: да нечего делать. Пришлось быть Камнем, чтоб не сделаться Осинником. Были и такие: только я от петухов не плачу, а гадов отпихиваю ногой.

Гибель братьев разрывает мне сердце. Будь я на воле, я извергал бы огненные проклятия. Лучшие из нас ? молокососы перед ними, а толпа так гнусно подла, что замарала бы самые ругательные слова. Я проклял бы тот час, когда сделался атомом этого безмозгло-подлого народа, если бы не верил в его будущность. Но и для нее теперь гораздо больше могут сделать глупость и подлость, чем ум и энергия, ? к счастию, они у руля...****

Дитя будет, но должно созреть. Это досадно, но все же лучше иметь ребенка, чем ряд выкидышей. Природа вещей не уступает своих прав. Но в умственном мире ее можно заставить работать скорее или медленнее.

Вас обнимаю так крепко, как только умею, и возлагаю на вас крепкие надежды: больше всего на время, потом на вас. Помните и любите меня, как я вас...?

И подпись ? Нерос, т. е., переставив буквы, ? ?Серно?.

Это была последняя корреспонденция.

Процесс 32-х за крепко закрытыми дверями, в строжайшей тайне шел к концу.

И это было счастьем для узника 16-го каземата, потому что против бьющего молота он продолжал употреб##ть свои меры и каждая ухудшала его участь (?изредка просунешь лапу, да и цапнешь невзначай?). Его спросили, отчего он не донес властям о посещении Кельсиева.

А он ответил: донос на гостя повел бы к ?развращению общественной нравственности? и, следовательно, был бы противен интересам его императорского величества.

Возмущение сенаторов, однако, достигло предела, когда Серно-Соловьевич подал донос... на самого себя!

Дело в том, что он узнал о повелении царя ?освободить из заключения тех, которые будут содействовать обнаруживанию своих сообщников?. Серно тут же потребовал подвести его под этот приказ ? и немедленно освободить. Ведь рассказав о себе, формировании своих взглядов, обстоятельствах, толкнувших его на борьбу, он рассказал о пути тысяч людей, не называя их, правда, по имени. Значит, он указал на корень дела. Стало быть, помог правительству понять это дело и, если оно захочет,? исправить.

?По своим понятиям чести,? я скорее пошел бы на казнь, чем сделался Иудой, а по своим сведениям о положении дел знаю, что мое чистосердечное раскаяние и обнаружение злоумышленников было бы только целым рядом совершенно бесплодных для государства сплетней... В какое положение было бы поставлено правительство, если бы я думал представлять бесконечный список знакомых и полузнакомых мне лиц, порицавших его действия или недовольных существующим порядком!..

Не пропаганда вызывает раздражение, а раздражение ? пропаганду, причина раздражения ? общее положение дел?.

Такой ?донос? власти не забудут и не простят.

И вот ? приговор. Почти через три года после ареста, в апреле 1865-го, часть заключенных получает разные сроки, некоторых ? под строгий надзор, других ? освобождают. Два узника, не выдержавшие крепости и допросов, уже умерли.

Но максимальный приговор ? надворному советнику Николаю Серно-Соловьевичу, 29 лет. Лишение всех прав состояния, двенадцать лет каторжных работ в крепостях, затем ? в Сибирь на вечное поселение.

Мать просила царя о смягчении приговора. Александр II отменил каторгу и утвердил вечное поселение.

И он ушел по этапу в Сибирь все такой же спокойный, деловой, уже размышляющий о способах бегства.

Одно письмо его, посланное с дороги, сохранилось. Он писал Вере Ивашевой, невесте одного из своих друзей: ?Приехав, постараюсь уведомить о своей дальнейшей судьбе, если только слух о ней не дойдет до Вас ранее каким-нибудь иным путем?.

Это намек на готовящееся восстание и побег.

?Всем стоющим того,? писал он,? передайте мой сердечный привет ? кому в особенности ? мне нечего вам говорить*****. Я постоянен в привязанностях и в ненависти. Живите жизнью настоящею, живою, а не дремотным прозябанием?.

Лишь сравнительно недавно, также из материалов ?Пражской коллекции? стало известно, что там, в Сибири, произошло. Серно начал действовать, видно, с первого дня. Он договаривается с ссыльными поляками, готовит большое восстание с тем, чтобы прорваться через границу. Он снова и деятель и организатор. ?Старайтесь приготовиться к концу Ф.? (т. е. февраля) ? извещает он одного из ссыльных, Сулимского. Восстание должно было начаться в начале 1866 года. Но этот Сулимский оказывается провокатором. Он раскрывает властям дерзкие планы. Власти принимают свои меры. Но ничего этого Николай Александрович не успевает узнать.

Рассказывали, что на дороге близ Иркутска задние лошади наскочили на подводу, где сидел Серно-Соловьевич и крепко подмяли его. Он боли не чувствовал, был весел, пел песни. А в Иркутске пошел в больницу ? и вдруг через день все узнали, что он умер. Может быть, от тифа, как было объяснено официально, а может быть, были приняты особые меры против вождя готовящегося восстания.

Через несколько месяцев печальное известие достигло Лондона.

219-й номер ?Колокола? открывался статьей Герцена ?Иркутск и Петербург?. Он сравнивал неудачное покушение Каракозова на царя и гибель политических каторжан.

?Эти убийцы не дают промаха! Благороднейший, чистейший, честнейший Серно-Соловьевич ? и его убили?

Последний маркиз Поза, он верил своим юным, девственным сердцем, что их можно вразумить...

Враги, заклятейшие консерваторы по положению, члены Государственного совета были поражены доблестью, простотой, геройством Серно-Соловьевича. Человек этот был до того чист, что ?Московские ведомости? не обругали его, не донесли на него во время следствия, не сделали намека, что он поджигатель или вор... Это был один из лучших весенних провозвестников нового времени в России... И он убит...?

*Приписка Н. А. Герцен и письмо А. И. Герцена Аксакову впервые опубликованы только недавно в XXVII томе Академического Собрания А. И. Герцена.

**Речь идет, понятно, о ?Письме из провинции?, появившемся в ?Колоколе? в те дни. ?Боевой крик? ? это приведенные выше слова ?К топору зовите Русь?? и т. д.

***В 1963 году издательством Академии наук СССР было выпущено научное издание ?Публицистики и писем Н. А. Серно-Соловьевича?, отлично подготовленное И. Б. Володарским и Г. А. Каиновой.

****Речь идет о гибели участников польского революционного восстания 1863?1864 гг., о шовинистическом угаре, который замутил в ту пору многих в России, и о том, что ?глупость и подлость?, находящиеся у руля, сами того не желая, раскроют глаза еще не созревшим...

*****Конечно, намек на Герцена и Огарева.

Серно-Соловьевич Александр Павлович (1805--1848 июля 31,†Пятигорск) Отставн. надворн. советник, 43 л. [Чернопятов В.И. Некрополь неск-х мест Кавказа. М.,1913]

Серно-Соловьевич Николай (1882) мещан.?-г.Вильно выпуск.I-гимназии(1882)

Серно-Соловьевич Сергей Александрович (1875.02.23 во Влоцлавске Варшавской губ. Киевский кадетский корпус, Павловское военное училище 1896. Ротмистр Отдельного корпуса пограничной стражи. В белых войсках Северного фронта с 1918.11.27, с 1919.02.12 в Национальном ополчении, командир 1-й дружины, член Военно-окружного суда, в июле - 1919.08. в Национальном ополчении, с 30 авг--1940.06.04) 1919 подполковник, осенью 1919 в штабах и учреждениях Архангельска. Полковник. В эмиграции в Чехословакии, председатель ревизионной комиссии Союза русских военных инвалидов. Умер 1940.06.04 в Праге. Жена Евгения Александровна (Марковская) дочери 1901, 1903, 1906, 1909, сын 1909 гг. р [Волков С.В. Офицеры арм.кав. М.,2002] авб,

Серно-Соловьевич Сергей Александрович (1909) в 1909 штаб-ротмистр в 1909 Отдельного корпуса Погр.Стражи

Натан Эйдельман

Вторая половина

РАССКАЗ ДЕВЯТЫЙ

СЕРНО

Александр Иванович Герцен отправил 25 февраля 1860 года из Лондона коротенькое письмо своему сыну Александру Александровичу, жившему тогда в Швейцарии. К письму сделала приписку Наталья Александровна, старшая дочь Герцена: “Вчера приехал новый молодой русский и привез нам от Панаевых разные подарки. Мне татарские туфли, очень красивые”.

Через три дня Герцен писал известному литератору И.С. Аксакову: “Мы имеем очень интересного гостя, прямо из Петербурга, и... наполнились невскими грязями. Что за хаос!”

Итак, с 24 февраля 1860 года у Герцена - в штабе вольной русской печати - находился какой-то “молодой гость из Петербурга”, хорошо осведомленный о закулисной стороне русской политической жизни (“невские грязи”).

Этот гость чрезвычайно для нас любопытен тем, что его прибытие точно совпадает с появлением в руках Герцена и Огарева интереснейшего политического документа: как раз около 25 февраля 1860 года они получили и 1 марта 1860 года напечатали в очередном номере своего “Колокола” знаменитое “Письмо из провинции”, уже много лет занимающее воображение историков.

Автор письма, выступивший под псевдонимом “Русский человек”, с какой-то особенной страстью, литературным мастерством и знанием атаковал Герцена “слева”, упрекал его за некоторые комплименты Александру II, подготовлявшему крестьянскую реформу, и кончал словами, давно вошедшими в наши школьные учебники:

“Вы все сделали, что могли, чтобы содействовать мирному решению дела, перемените же тон и пусть Ваш «Колокол» благовестит не к молебну, а звонит в набат!
К топору зовите Русь.

Прощайте и помните, что сотни лет уже губит Русь вера в добрые намерения царей, не вам ее поддерживать”.

Большинство историков сходится на том, что это писал либо Н.Г. Чернышевский, либо Н.А. Добролюбов: многие данные подтверждают, что упрек “Колоколу” шел из Петербурга, от редакторов “Современника”.
Однако ни Чернышевский, ни Добролюбов зимой 1860 года не выежали из России. Отправлять такое письмо по почте государственному преступнику и изгнаннику Герцену было бы безумием.

Значит, скорее всего оно отправлено с верной оказией. И молодой человек, который прямо из Петербурга доставляет в дом Герцена “татарские туфли” и “невские грязи”, конечно, не совсем обыкновенный молодой человек...

Вряд ли случайно совпадают даты появления в Лондоне “Письма из провинции” и “человека из столицы”. В зимнюю пору путешественников из России бывало немного, и других гостей Герцена в конце февраля - начале марта 1860 года мы не знаем. Имя этого молодого человека без особых затруднений удалось узнать от самого Герцена.

10 марта 1860 года он отправил в Швейцарию довольно раздраженное письмо, осуждая сына за недостаточный интерес к русским вопросам:

“...сколько я не толковал, а ты не чувствуешь, что в России идет борьба и что эта борьба отталкивает слабых, а сильных именно потому влечет она, что эта борьба насмерть. Что ты ссылаешься в письмах на письмо в «Колокол» - разве он его окончил тем, чтобы бежать или лечь спать? Он его окончил боевым криком.
На днях будет в Берне Серно-Соловьевич... посмотри на упорную энергию его...”

Имя названо: Николай Серно-Соловьевич. Приметы сходятся: это молодой человек 26 лет, только что из Петербурга (выехал в январе 1860 года). Через некоторое время Николай Серно-Соловьевич напишет другу: “Я отправился в Лондон и провел там две недели, вернулся освеженным, бодрым, полным энергии более, чем когда-либо!”
* * *

Об одном из замечательнейших людей русской истории мы знаем совсем мало.
Что осталось?

Несколько стихов - благородных, но художественно слабых; десяток проектов и статей.

Еще было дело. Он был одним из тех, кто составлял душу движения...

Но об этом он молчал. Тех, кто знали и притом говорили, к счастью, было не так уж много.

Странная доля у историков. Чем больше узнает и запишет власть, тем больше - добыча ученых. Так было с декабристами.

Шестидесятники же рассказали меньше, и знаем мы о них меньше. Молчал Чернышевский - и мы многого до сей поры не знаем и только знаем, что многое было.

Тайны своих корреспондентов и помощников берег Герцен.

Молчал и Николай Серно-Соловьевич.

Остались еще протоколы допросов, остались листы “рукоприкладства, поданного заключенным каземата № 16 Алексеевского равелина Николаем Серно-Соловьевичем”. И еще осталось несколько писем. Протоколы и письма - может быть, самые необыкновенные из его сочинений.

На одной из фотографий он стоит, опершись на стул, очень высокий, спокойный, но притом какой-то легкий, поджарый. Лицо с чертами крупными и глазами умными, справедливыми. Пожалуй, что-то от Рахметова, от Базарова. Но только у тех глаза, наверное, пожестче.

Вспоминается письмо одного революционера царю:

“Ваше величество, если Вы встретите на улице человека с умным и открытым лицом, знайте, - это Ваш враг”.
Протоколы допросов начинаются как положено:
“Серно-Соловьевич, Николай Александрович, из потомственных дворян, 27 лет, имею мать, трех братьев, сестру, мать по болезни находится за границей; воспитывался в Александровском лицее”.
В Александровском лицее каждый год, 19 октября, собирались старые выпускники. В торжественных речах упоминались высокие персоны, чью карьеру начинал и ускорял Лицей. Звучали имена самого Александра Михайловича Горчакова, министра иностранных дел, и самого Модеста Андреевича Корфа, действительного тайного советника и члена Государственного совета.
Из не сделавших карьеру упоминался только покойный камер-юнкер Александр Сергеевич Пушкин.

Никакого Пущина и никакого Кюхельбекера в Лицее, конечно, “никогда не было”.

А со стены смотрел император Николай - великолепный и усатый.

За свою серебряную медаль Николай Серно-Соловьевич выходит из лицея с приличным чином. В 23 года он надворный советник, то есть подполковник, и подающий немалые надежды чиновник Государственной канцелярии. До Горчакова и Корфа - всего 5-6 рангов.

Тут пошли события.

В день смерти Николая I люди сходились, оглядывались, радостно пожимали руки и на всякий случай снова оглядывались. После 30-летней николаевской зимы - александровская оттепель. Слово “либерал” перестает быть ругательным. В некоторых ведомствах начальство серьезно собирается ввести специальные наградные за проявление либерализма. Масса людей, прежде совсем не думавших, принимается думать. Немногие, думавшие и прежде, собираются действовать.

Молодой чиновник Николай Серно-Соловьевич устроен странно. Он никак не может понять двух вещей, очень простых. Во-первых, как можно говорить одно, а делать другое? Во-вторых, как можно ожидать действий от других, если можешь действовать сам?

Правительство объявляет, что собирается освободить крестьян. Что ж, дело хорошее: надо помогать, ускорять. Начальство знает, как умеет работать этот молодой человек. Его приглашают в комитет по крестьянскому делу, но на первых же заседаниях он догадывается, что правительство вовсе не торопится и торопиться не собирается...

Серно-Соловьевич (или, как его называют друзья, Серно) сразу же принимает решение поговорить с царем, составляет довольно резкую записку против крепостников и ранним сентябрьским утром 1858 года садится в поезд, отправляющийся в Царское Село.

Если б кто-либо сказал, что он поступает, как шиллеровский герой, маркиз Поза, откровенно кидавший правду в лицо тирану, - Серно, верно, ухмыльнулся бы. Он не любил фраз.

Он просто - сам, без посредников, хочет проверить: правда ли, что новый император многого не знает?

Царь выходит на прогулку в 8 часов утра. Парк, конечно, охраняется, но для Серно-Соловьевича это пустяки. В нужное время он появляется перед Александром II. Царь рассержен, но молодой смельчак дерзко протягивает ему свою записку и умоляет прочитать. Александр спрашивает фамилию, звание и говорит: “Хорошо, ступай”. Через несколько дней Серно-Соловьевича вызывает граф Орлов, председатель Государственного совета, бывший шеф жандармов:

“Мальчишка, знаешь ли, что сделал бы с тобой покойный государь Николай Павлович, если б ты осмелился подать ему записку? Он упрятал бы тебя туда, где не нашли бы и костей твоих. А государь Александр Николаевич так добр, что приказал тебя поцеловать. Целуй меня...”
Высочайше преданный поцелуй заменил ответ по существу. Однако надворного советника поцелуем не своротишь. Он еще не все решил. Еще не решил, например, - могут или не могут принести пользу людям, крестьянскому делу его служба и должность.
Надо еще попробовать...

В это время в каждой губернии образуются комитеты для решения будущей судьбы крепостных людей.

Надо попробовать. Из Петербурга он отправляется в Калугу. 7 месяцев - по 14 часов в день - пишет бумаги, доставляет проекты, выдвигает планы, спорит, сражается, терзает почтенных калужских помещиков своей неумолимой логикой, ужасает их какой-то подозрительной, совершенно неподкупной честностью. К тому же эта манера - говорить прямо, круто...

Появляются настоящие враги. Они первыми произносят и помещают в кое-какие бумаги слово “революционер”.

Позже Серно-Соловьевич вспомнит:

“Такая вражда опасна в стране, где нет гражданской свободы и мало развита публичность. Она всегда успевает создать предубеждение против лица, и затем все его действия судятся известными кругами общества в силу этого чувства. Мне довелось испытать это”.
Но такого человека, как Серно, врагами не испугаешь. Происходит совсем другое. Он вдруг замечает, что служить и стараться не к чему. Серно понял, что хороший винт в негодном механизме бесполезен, а иногда и вреден. Значит, надо не быть винтом. Может быть, ломать механизм или, выражаясь осторожнее, “заняться частной деятельностью”. Остается понять - как? Надо подумать, научиться, поговорить, попробовать.
И вот он уже за границей. Это 1860 год. Арестуют его в 1862-м. За два года такой человек может сделать необыкновенно много. Если б все его конспиративные письма, беседы, связи, явки, переговоры могли быть установлены, воспроизведены, получилось бы несколько замечательных книг. Но мы знаем вряд ли больше десятой части того, что было.

В феврале 1860 года, мы видим, он гость у лондонских изгнанников - Герцена и Огарева. “Да, - пишет Огарев, - это деятель, а может, и организатор!”

Снова Петербург. И уж Чернышевский пишет Добролюбову: “Порадуйтесь, я в закадычной дружбе с Серно-Соловьевичем...”

Николай и его младший брат, Александр Серно-Соловьевич, - в числе тех, кто связывает Лондонский революционный центр, где Герцен, с подпольной Россией.

Николай - первоклассный конспиратор, революционер. Но “маркиз Поза” не исчез. Его мучают некоторые вопросы, которые иным подпольщикам и в голову не придут. Ему, как это ни странно, - в глубине, в тайнике души, несколько стыдно скрываться, конспирировать.

“Получается, словно мы их боимся!..”

Один человек, случается, вынужден прятаться от стаи бандитов. Но если он честен и смел, ему будет несколько стыдно, что вот - прятаться приходится... Серно хочет показать, что он и ему подобные - не боятся. Он не рисуется своим риском. Просто думает, что так будет честно и полезно.

19 февраля 1861 года, после тысячедневных тайных обсуждений, крепостное право в России отменено. Царь Александр удовлетворенно заявляет: “Все, что можно было сделать для удовлетворения помещичьих интересов, сделано”.

И вдруг неисправимый Серно-Соловьевич выезжает из Петербурга в Берлин, печатает там на русском языке брошюру “Окончательное решение крестьянского вопроса” и возвращается домой.

Он пишет, как думает: резко, прямо, открыто. От правительственного проекта не оставляет камня на камне - дельно, остроумно: “Либо всеобщий выкуп крестьянских земель за счет государства, либо народные топоры”, - предупреждает он.

Но наибольшее впечатление произвел тот факт, что автор подписался полным именем.

“Я публикую проект под своим именем, потому что думаю, что пора нам перестать бояться. Потому что, желая, чтобы с нами перестали обращаться как с детьми, мы должны перестать действовать по-детски; потому что тот, кто хочет правды и справедливости, должен уметь безбоязненно стоять за них”.
Власти были так ошарашены, что даже не решились арестовать его сразу. Однако внесли в списки, стали ждать другого случая. А он уже вернулся домой, неутомимый, строгий, деловой. Средства на исходе, и братья открывают книжную лавку и читальню в Петербурге. Во-первых, можно распространять хорошие книги. Во-вторых, продажа книг - это как бы фасад, прикрытие дел совсем иных.
Осенью 1861 года и весной 1862 года все шло к сведению счетов. Мы знаем или догадываемся, что Николай Серно и его брат Александр причастны почти ко всему, что делало тогдашнее подполье. В Лондоне в типографии Герцена печатается воззвание “Что нужно народу”. Николай - один из авторов. Образуется революционная партия “Земля и воля”. Братья - среди организаторов.

На петербургскую квартиру Серно-Соловьевичей приходит заграничное письмо от одной дамы к другой:

“Напала на великолепный случай дешево купить кружева, блонды, мантильи по цене втрое дешевле петербургской... Если дама хочет открыть модный магазин, то могла бы, приехав к такому-то числу в Кенигсберг, найти в отеле «Дойчес Хаус» человека, который просит меня известить ее об этом”.
Братья Серно-Соловьевичи догадливы: едут в Кенигсберг и встречаются там с герценовским агентом Василием Кельсиевым. На улицах города под вывесками “Экспедиции и комиссии” красовались фуры с шестеркой лошадей. Это солидные контрабандистские фирмы, готовые тут же заключить контракт на провоз куда угодно чего угодно: оружия, журналов...
Братья возвращаются домой, находят “хорошие адреса”. Вслед отправляются посылки...

Затем и Кельсиев является в Петербург - конечно, на квартиру Серно-Соловьевичей. Опасность огромная. Если бы власти пронюхали, где прячется посол Герцена... Власти не знают.

Но уж идет 1862 год. Тучи сгущаются. Разъяренное и испуганное правительство собирается с силами.

Конец июня. На лондонской квартире Герцена собралось человек двадцать, среди них хозяин дома, Огарев, Бакунин и другие. В числе гостей Павел Александрович Ветошников, служащий одной из пароходных компаний. Завтра он отправляется в Россию, а Герцен, Огарев, Бакунин решают передать через него очень важные письма. Но среди гостей - Перетц, агент III отделения. Он тут же извещает Петербург, чтоб Ветошникова “встретили”. 6 июля в Кронштадтском порту Ветошникова берут жандармы. Через несколько часов на стол управляющего III отделением ложится кипа бумаг. Среди них - письма Герцена, Огарева, Бакунина. Они адресованы Николаю Серно-Соловьевичу.

“Давно не удавалось побеседовать с Вами, дорогой друг”, - начинает письмо Герцен. А Бакунин спрашивает: “Получили ли Вы 1200 «Колокола»?”

В конце герценовского письма стояло:

“Мы готовы издавать “Современник” здесь с Чернышевским или в Женеве - печатать предложение об этом?”
Разные виды радостей бывают на свете. Среди их огромного ассортимента встречается радость жандармская. Радость ловца, который может отправиться с отрядом людей против одного человека. Такие чувства, верно, испытывал жандармский полковник Ракеев, отправившийся 7 июля 1862 года забирать Чернышевского. И жандармский генерал Левенталь, ожидавший в квартире Серно-Соловьевича появления хозяина.
С 7 июля 1862 года путь на свободу закрыт навсегда. Отныне он заключенный 16-го каземата Алексеевского равелина Петропавловской крепости. В номере 14-м - Чернышевский.

Жандармы рыщут по городам и весям, разыскивая лиц, чьи имена, к несчастью, оказались среди бумаг Ветошникова. И вот уже создана Особая следственная комиссия, перед которой должны предстать 32 человека, обвиняемых в “преступных сношениях с лондонскими пропагандистами” (кроме того, отдельно проходил процесс Чернышевского).

Прежде чем допрашивать, арестованных выдерживают в тиши камер-одиночек. Там, где в бессмысленной тишине рождается ужас.

Опыта, выдержки у многих заключенных не хватает. Петропавловская крепость их сокрушает, давит. И вот один говорит лишнее, выдает друзей, другой защищается, но его путают, сбивают; третий заболевает нервным расстройством, четвертый, пятый своих, не выдают, но утверждают, что Герцена и других смутьянов видеть не видели и с их крамолой не согласны.

Николая Серно-Соловьевича арестовывают в начале июля, но на первый допрос вызывают в середине октября. Через 100 дней. За это время члены Особой комиссии вполне усваивают, что за крупная личность в их сетях. Они читают изъятые при обыске бумаги - там рассуждения, каково должно быть будущее устройство страны, подробно разработанный проект конституции. Автор спокоен и деловит. “Новый порядок вещей неизбежен, - записывает он, - весь вопрос в том, каким путем он создастся и какие начала возьмут при нем верх”.

На первом допросе он удивляет комиссию спокойствием, какой-то твердой уверенностью в себе. “С лондонскими изгнанниками и их сообщниками сообщений не имел, злоумышленной пропаганды против правительства не распространял, никаких сообщников не знаю и не знал”

Комиссия к такому обращению непривычна. Заключенному “усиливают режим”, не разрешают никаких свиданий.

На втором, третьем, четвертом допросах комиссия начинает заключенного “ловить”, но при этом вынуждена пустить в ход то, что ей уже известно от других: Николая Александровича спрашивают о его связях с другими арестованными, о тайном приезде Кельсиева. В результате следователи не узнают ничего нового, зато узник из задаваемых вопросов узнает немало.

Он отвечает - ловко, обдуманно, точно. Потом его снова не вызывают несколько месяцев. Меж тем наступает 1863 год, и с воли доходят плохие вести: революционное движение задавлено, польские повстанцы уничтожаются, часть народа правительство сумело одурманить, обмануть, настроить против “смутьянов”.

Для Серно такие известия в десять раз тяжелее многих невзгод. И он меряет и меряет шагами узкий каземат; размышляет, не поддаваясь тоске и слабости, подступающим к сердцу, не дает себе ни малейшей поблажки.

Наконец комиссия составляет обобщающую записку и передает ее для рассмотрения в сенат. Из 32-х заключенных один Серно знает свои права и требует, чтобы ему дали эту записку. Ему дают. Другие узники, с детства привыкшие, что власти можно все, а подданным - ничего, они даже и не подозревают, что им тоже можно ознакомиться со всем делом.

Серно-Соловьевич читает громадный том внимательно и неторопливо, соображает, о чем противник знает, а чего не ведает. Затем принимает решение, и, как всегда, за мыслью - дело. Он изобретает свою линию самозащиты. Для честного, стойкого человека существует несколько способов поведения в тюрьме. Одному по характеру упорное молчание, отказ говорить что-либо. Другой ищет громкого отпора, устраивает протесты, голодовки.

Серно-Соловьевичу подходит иное. Он составляет длинную, из 55 пунктов, записку - так называемое “рукоприкладство”, которое по форме полагается писать на имя царя.

Итак, новая записка царю. Всего через пять лет после того, привезенного Орловым поцелуя...

Кое-что Серно признает. Смешно утверждать, что он не знал Герцена, Огарева, Кельсиева, когда комиссия имеет доказательства. Но об этом говорит как бы вскользь - ни одного лишнего звука, который мог бы повредить кому-то.

Затем начинает объяснять причины своих взглядов и своих дел. Чего же проще? Один из подданных, заключенный, откровенничает со своим повелителем, беседует спокойно, логично, справедливо. И где, в каком точно месте его защита переходит в нападение, даже трудно заметить. А пишет он вещи совсем простые, ясные: у людей бывают разные мнения; людям надо спорить, обсуждать разногласия открыто.

“Спокойным, законным столкновением они дополняли бы друг друга, и преобразования принесли бы практически верное направление... Но наше государственное устройство не представляет такого поля”.
Любое противоречие, разногласие становится борьбой не на жизнь, а на смерть.
“Люди страдают и гибнут без всякой пользы для кого бы то ни было, тогда как при других условиях страданий этих могло бы не быть вовсе, а люди, хотя бы и стояли в разных лагерях, трудились бы совместно для пользы отечества”.
Объяснив, почему честному человеку приходится в России обманывать власть, Серно продолжает рассуждать с виду совсем наивно. Он как бы мыслит вслух:
“...Чтоб меня стали преследовать за свой образ мыслей, я не верю. В царствование государя, освободившего крепостных, такие преследования возможны только как несчастное недоразумение... Преследовать в России революционные мысли значит создавать их...”
Ведь причины, породившие эти мнения, от преследований не исчезнут. Отчего русский народ неспокоен?
“Пропаганда революционеров всего мира заставила бы его только ухмыляться, если бы дела шли хорошо. Но, наоборот, если дела идут неудовлетворительно, никто не поверит у нас, что они идут хорошо, хотя бы в печати появлялись одни хвалы. В этом отношении наша публика обладает большим тактом. Преследование мнений гибельно тем, что, вступив на путь политических преследований, почти нельзя остановиться, если не отказаться вовсе от них. Один шаг ведет за собой десять других. Никакое правительство не в состоянии определить пункт, на котором остановиться. У нашего же правительства особенно, ибо у него вовсе нет в руках политического барометра для определения быстро изменяющегося уровня мнений в стране...”
Свою лекцию для царской фамилии Серно-Соловьевич заканчивает потрясающим по силе пророчеством: у русского правительства два пути. Один - встать во главе умственного движения страны, не ждать, пока оно будет вынуждено сделать что-то положительное, а, опередив свой народ, дать благие реформы самим, без нажима снизу.
“Правительству же, не стоящему во главе умственного движения, нет иного пути, как путь уступок. И при неограниченном правительстве система уступок обнаруживает, что у правительства и народа различные интересы и что правительство начинает чувствовать затруднения... Поэтому всякая его уступка вызывает со стороны народа новые требования, а каждое требование естественно рождает в правительстве желание ограничить или обуздать его. Отсюда ряд беспрерывных колебаний и полумер со стороны правительства и быстро усиливающееся раздражение в публике”.
Публика вроде бы очень неблагодарна. При николаевском режиме, куда худшем, она сидела и помалкивала. А при Александре II
“отмена крепостного права - событие, которое должно было вызвать в целом мире бесконечный крик восторга, - привела к экзекуциям, развитие грамотности - к закрытию воскресных школ, временные цензурные облегчения - к небывалым карательным мерам против литературы, множество финансовых мер - к возрастающему расстройству финансов и кредита, отмена откупов - к небывалому пьянству... Правительство разбудило своими мерами общество, но не дало ему свободы высказаться. А высказаться - такая же потребность развивающегося общества, как болтать - развивающегося ребенка, поэтому обществу ничего не оставалось, как высказываться помимо дозволения”.
“И потому я говорю, - продолжает Серно-Соловьевич, - теперь в руках правительства спасти себя и Россию от страшных бед, но это время может быстро пройти.

Меры, спасительные теперь, могут сделаться через несколько лет вынужденными и потому бессмысленными”.

Он предсказывает “неизбежные” при нынешней системе “печальные события”. Это будущее может отсрочиться или приблизиться на несколько десятилетий, но оно неизбежно при этой системе.
Записка Серно-Соловьевича была прошнурована, подшита к делу и больше сорока лет пролежала в глубинах секретных архивов, пока историк М.К. Лемке не опубликовал ее после 1905 года.

А пока документ прошнуровывают, уходит месяц за месяцем. Кончился 1863-й, проходит 1864-й. А “№ 16” пишет и пишет новые прошения. Пишет, чтобы, как говорят в народе, себя соблюсти. Он сражается как может - и, хотя не может победить, остается непобежденным благодаря самому сражению. Из тюрьмы пытается он переслать письмо брату Александру за границу. Письмо жандармы перехватывают и читают:

“Я весьма доволен, что удалось никого не замешать и пережить 2 года тюрьмы, оставшись самим собой”.
Его спрашивают и спрашивают о делах и тайных сношениях с Герценом и Огаревым.
Серно ведет такой разговор:

“С Герценом и Огаревым я познакомился в Лондоне... К этому знакомству меня привело желание лично оценить эти личности, о которых я слышал самые различные отзывы, а сам заглазно не мог составить определенного мнения... Я увидел, что это не увлекающиеся люди и не фанатики. Их мнения выработаны размышлением, изучением и жизнью... Узнав их лично, трудно не отдать справедливости их серьезному уму и бескорыстной любви к России, хотя бы и не разделяя их мнений”.
Зачем он объяснял самодовольным сенаторам положительные качества Герцена и Огарева? Да затем, что сенаторы ждали совсем другого, что они ухмыльнулись бы, услышав это другое, они бы распространили повсюду плохое мнение одного революционера о других. Говорить о Герцене и Огареве так, как говорил Серно-Соловьевич, - значило бы как минимум удвоить свой приговор. Но говорить иначе значило бы вынести себе внутренний приговор на всю жизнь. Означало бы, как говаривал Серно, стать осинником, то есть Иудой, который повесился на осине.
Но ему, Серно-Соловьевичу, было перед собой стыдно даже за такие показания. Вернее - за последнюю фразу: “...хотя бы и не разделяя их мнений”.

Он понимал, что нельзя совсем раскрываться перед врагом, когда процесс закрытый и трибуны нет. Но все же он не мог успокоиться, что “отрекся от друзей” или, опять же по его выражению, стал камнем (камень по-гречески “петра” - Петр, апостол Петр, согласно евангелию, за одну ночь - прежде, чем пропел петух, - трижды отрекался от Христа).

И Серно-Соловьевич идет на невиданное дело, которое неожиданно получается. В Петропавловском каземате он пишет последнее письмо своим лондонским друзьям и учителям. А затем каким-то способом передает письмо на волю...

Проходит 80 лет.

После Великой Отечественной войны большое собрание рукописей из архива Герцена и Огарева - так называемая Пражская коллекция - вернулось на родину после почти столетних странствий. В числе бумаг нашелся маленький исписанный листок - без обращения и даты.

Несколько специалистов (А.Р. Григорян, Я.3. Черняк и другие) изучали листок и доказали: почерк Николая Серно-Соловьевича.

И вот - письмо из крепости Николая Серно-Соловьевича Александру Ивановичу Герцену и Николаю Платоновичу Огареву:

“Я люблю вас, как любил; люблю все, что любил; ненавижу все, что ненавидел. Но вы довольно знали меня, чтоб знать все это. Молот колотит крепко, но он бьет не стекло. Лишь бы физика вынесла - наши дни придут еще... Силы есть и будут. К личному положению отношусь совершенно так же, как прежде, обсуживая возможность его.
На общее положение взгляд несколько изменился. Почва болотистее, чем думалось. Она сдержала первый слой фундамента, а на втором все ушло в трясину. Что же делать? Слабому - прийти в уныние, сильному сказать: счастье, что трясина выказала себя на фундаменте, а не на последнем этаже - и приняться вбивать сваи. В клетке ничего не поделаешь: однако изредка просунешь лапу, да и цапнешь невзначай. Морят, думаю, по двум причинам: из политики, чтоб не поднимать лишнего шума, и в надежде пронюхать что-нибудь от новых жертв.

С Вами поступил не так, как бы хотел: да нечего делать. Пришлось быть Камнем, чтоб не сделаться Осинником. Были и такие: только я от петухов не плачу, а гадов отпихиваю ногой.

Гибель братьев разрывает мне сердце. Будь я на воле, я извергал бы огненные проклятия. Лучшие из нас - молокососы перед ними, а толпа так гнусно подла, что замарала бы самые ругательные слова. Я проклял бы тот час, когда сделался атомом этого безмозгло-подлого народа, если бы не верил в его будущность. Но и для нее теперь гораздо больше могут сделать глупость и подлость, чем ум и энергия, - к счастию, они у руля... *

* Речь идет о гибели участников польского революционного восстания 1863-1864 годов, о шовинистическом угаре, который замутил в ту пору многих в России, и о том, что “глупость и подлость” находящиеся у руля, сами того не желая, раскроют глаза еще несозревшим...
Дитя будет, но должно созреть. Это досадно, но все же лучше иметь ребенка, чем ряд выкидышей. Природа вещей не уступает своих прав. Но в умственном мире ее можно заставить работать скорее или медленнее.
Вас обнимаю так крепко, как только умею, и возлагаю на вас крепкие надежды: больше всего на время, потом на вас. Помните и любите меня, как я вас...”

И подпись - Нерос, то есть, переставив буквы, - “Серно”.
Это была последняя корреспонденция.

Процесс 32-х в строжайшей тайне шел к концу.

И это было счастьем для узника 16-го каземата, потому что против бьющего молота он продолжал употреблять свои меры, и каждая ухудшала его участь (“изредка просунешь лапу, да и цапнешь невзначай”). Его спросили, отчего он не донес властям о посещении Кельсиева.

А он ответил: донос на гостя повел бы к “развращению общественной нравственности” и, следовательно, был бы противен интересам его императорского величества.

Возмущение сенаторов, однако, достигло предела, когда Серно-Соловьевич подал донос... на самого себя!

Дело в том, что он узнал о повелении царя “освободить из заключения тех, кто будет содействовать обнаруживанию своих сообщников”. Серно тут же потребовал подвести его под этот приказ - и немедленно освободить. Ведь рассказав о себе, формировании своих взглядов, обстоятельствах, толкнувших его на борьбу, он поведал о пути тысяч людей, не называя их, правда, по имени. Значит, он указал на корень дела. Стало быть, - помог правительству понять это дело и, если оно захочет, - исправить.

“По своим понятиям чести, - я скорее пошел бы на казнь, чем сделался Иудой, а по своим сведениям о положении дел знаю, что мое чистосердечное раскаяние и обнаружение злоумышленников было бы только целым рядом совершенно бесплодных для государства сплетней... В какое положение было бы поставлено правительство, если бы я думал представлять бесконечный список знакомых и полузнакомых мне лиц, порицавших его действия или недовольных существующим порядком...
Не пропаганда вызывает раздражение, а раздражение - пропаганду, причина раздражения - общее положение дел”.

Такого доноса власти не забудут и не простят.
И вот - приговор. Почти через три года после ареста, в апреле 1865-го, часть заключенных получает разные сроки; некоторых под строгий надзор, других освобождают. Два узника, не выдержавших крепости и допросов, уже умерли.

Но максимальный приговор надворному советнику Николаю Серно-Соловьевичу - 29 лет: лишение “всех прав состояния”, двенадцать лет каторжных работ в крепостях, затем - в Сибирь на вечное поселение.

Мать просила царя о смягчении приговора. Александр II отменил каторгу и утвердил вечное поселение. Он ушел по этапу в Сибирь все такой же спокойный, деловой, и уже размышляющий о способах бегства. Письмо его, посланное с дороги, сохранилось. Он писал Вере Ивашевой, невесте одного из своих друзей:

“Приехав, постараюсь уведомить о своей дальнейшей судьбе, если только слух о ней не дойдет до Вас ранее каким-нибудь иным путем”.
Это намек на готовящееся восстание и побег.
“Всем стоящим того, - писал он, - передайте мой сердечный привет - кому в особенности - мне нечего вам говорить *. Я постоянен в привязанностях и ненависти. Живите жизнью настоящею, живою, а не дремотным прозябанием”.
* Конечно, намек на Герцена и Огарева.
Лишь сравнительно недавно, отчасти из материалов Пражской коллекции, стало известно, что там, в Сибири, произошло. Серно начал действовать, видно, с первого дня. Он договаривается с осужденными поляками, готовит большое восстание, с тем чтобы прорваться через границу. Он снова и деятель и организатор. “Старайтесь приготовиться к концу ф.” (то есть февраля), - извещает он одного из ссыльных, Сулимского.
Восстание должно было начаться в начале 1866 года. Но именно этот Сулимский оказывается предателем. Он раскрывает властям дерзкие планы, власти принимают свои меры, однако ничего этого Николай Александрович не успевает узнать.

Рассказывали, что на дороге близ Иркутска задние лошади наскочили на подводу, где сидел Серно-Соловьевич и крепко помяли его. Он боли не чувствовал, был весел, пел песни. А в Иркутске пошел в больницу и вдруг через день все узнали, что - умер. Может быть, от тифа, как было объяснено официально, но возможно - были приняты особые меры против вождя готовящегося восстания.

Через несколько месяцев печальное известие достигло Лондона.

219-й номер “Колокола” открывался статьей Герцена “Иркутск и Петербург”. Он сравнивал неудачное покушение Каракозова на царя - с гибелью политических каторжан.

“Эти убийцы не дают промаха! Благороднейший, чистейший, честнейший Серно-Соловьевич - и его убили...
Последний маркиз Поза, он верил своим юным, девственным сердцем, что их можно вразумить...

Враги, заклятейшие консерваторы по положению, члены Государственного совета были поражены доблестью, простотой, геройством Серно-Соловьевича. Человек этот был до того чист, что «Московские ведомости» не обругали его, не донесли на него во время следствия, не сделали намека, что он поджигатель или вор... Это был один из лучших весенних провозвестников нового времени в России... И он убит...”