Николай Александрович Серно-Соловьёвич. Афоризмы
(1834-1866 гг.)
социолог, экономист,
литературный критик
...Знать истины для себя недостаточно. Недостаточно и просто высказать их. Надо их доказать. Надо высказать их с такой массой доказательств, чтоб нельзя было отвергнуть их.
[...] Истинная двигающая сила, устремленная к обновлению человеческой жизни, заключается не в одном знании, а в той совокупности деятельности всех прогрессивных элементов, которые составляют современную цивилизацию. Знание, в самом лучшем смысле этого слова, указывает только на более верные и ближайшие средства для достижения известных реформ, подвигающих человечество вперед. Знанием можно пользоваться различно, и, смотря по тому, кто им пользуется, оно может быть действительным благодеянием или действительным злом. [...]
...Историческою жизнью народов и всего человечества управляют постоянные, неизменные законы,...неправильность и произвольность, которые люди привыкли видеть в исторических событиях, только кажущиеся. Мы считаем события случайными только потому, что не знаем законов, в силу которых они совершаются. В действительности же всякое событие зависит от целого ряда предшествовавших причин и само непременно вызовет целый ряд последствий. И эти причины и следствия не случайны и не произвольны, а необходимы вследствие тех или других условий... Счастие или несчастие народов, успех или неуспех предприятий, процветание или упадок государств зависят от неизменных законов. Есть круг причин, содействующих правильному развитию, и круг других причин, препятствующих ему. Взаимное действие их управляет ходом и исходом событий. Трудно, почти невозможно, заметить и понять правильность общего движения истории, судя по тому или другому отдельному событию. Сознать ее можно, только изучая жизнь человечества в тысячелетия и века. Если принять в соображение всю громадность этой жизни, отдельные события окажутся в ней микроскопическими точками, изучить которые можно только при значительном усовершенствовании знаний. Но раз дойдя до знания законов, уже нетрудно проверять их при отдельных явлениях.

Биография Серно-Соловьевич

Николай Александрович Серно-Соловьевич (1834—1866) был представителем блестящей когорты революционеров эпохи падения крепостного права, открывших собою разночинно-демократический этап освободительного движения в России. «Один из лучших, весенних провозвестников нового времени в России»1,— такими проникновенными словами характеризовал его А. И. Герцен. Его высоко ценил Н. Г. Чернышевский.

Н. А. Серно-Соловьевич вписал свое имя в историю освободительной борьбы второй половины XIX в. как публицист-демократ, горячо откликавшийся на самые животрепещущие вопросы современности, и как активный борец против самодержавия в эпоху формирования революционного подполья в России. Он был одним из тех, кто поставил целью всей своей жизни организацию борьбы за социальное преобразование России, за претворение в реальное дело теоретических выводов революционных учений. Как отмечал Н. В. Шелгунов, «в то время,— богатое людьми смелыми, энергическими, решительными, людей почина было не особенно много. К этим людям принадлежал Николай Серно-Соловьевич» 2.

Серно-Соловьевич прожил недолгую, но яркую и целеустремленную жизнь. Сотрудничая в «Современнике» и других демократических изданиях, он в то же время явился одним из основателей и руководителей тайного общества, вскоре принявшего название «Земля и воля». В годы заточения в Алексеевском равелине, где он пробыл около трех лет, он все же сумел сохранить связи с революционным подпольем. Отправленный в сибирскую ссылку, Серно-Соловьевич и здесь принял участие в подготовке восстания в Сибири, замышлявшегося русскими и польскими революционерами.

Он был близок с Герценом и Огаревым, пробудившими в нем протест против крепостничества и самодержавного гнета, с Чернышевским, заставившим его задуматься над вопросом о реальных путях преобразования России, с Н. В. Шелгуновым, А. А. Слепцовым и многими другими революционерами этого времени. В нем воплотились лучшие черты «шестидесятника» — душевная чистота, бескорыстная преданность поставленной цели, высокая принципиальность, ненависть к полумерам и презрение ко всему колеблющемуся, шаткому, своекорыстному. Это нашло отражение и в литературно-публицистических произведениях Серно-Соловьевича, которые были для него таким же прямым делом во имя революции, как и борьба за сплочение демократических сил русского общества.

Земля и воля

Возвращение в Россию открывает новый период в публицистической и революционно-практической деятельности Н. А. Серно-Соловьевича. Его приезд в Петербург совпал с дальнейшим обострением революционной ситуации в стране в связи с обнародованием «Положений» 19 февраля. Теперь в обстановке острых социальных столкновений, резкого усиления крестьянского движения завершается становление революционно-демократических убеждений Серно-Соловьевича. «Несчастная развязка этого (крестьянского.— И. В.) вопроса,— утверждал он теперь в работе, Окончательное решение крестьянского вопроса (наст, изд., стр. 138),— убеждает, что ни на какие реформы надеяться нечего».

Чрезвычайно важную роль в преодолении Серно-Соловьевичем либеральных иллюзий и окончательном утверждении на позициях последовательного революционного демократизма сыграло его тесное общение с Н. Г. Чернышевским. Несомненно, что Чернышевскому больше всего импонировали в Серно-Соловьевиче его готовность к борьбе и непримиримое отношение к полумерам. Уже в начале февраля 1861 г. Чернышевский сообщал Добролюбову: «Порадуйтесь: я в закадычной дружбе с Ник. Серно-Соловьевичем» 14.

С этого времени Серно-Соловьевич становится одним из идеологов революционно-демократического лагеря. Произведения Н. Серно-Соловьевича, публиковавшиеся в «Современнике», «Веке», на страницах эмигрантской печати и выходившие отдельными изданиями, во многом обогатили передовую общественно-политическую, экономическую и философскую мысль шестидесятых годов.

После Чернышевского и Добролюбова Серно-Соловьевич был, несомненно, наиболее видным руководителем внутрирусского центра освободительного движения. Значительна его роль в создании и руководстве «Землей и волей», самого крупного революционного общества эпохи падения крепостного права. Входя в руководящее ядро тайного общества, сложившегося, как свидетельствует ряд источников, летом 1861 г., Серно-Соловьевич принимал самое живое участие в разработке программных требований, тактики, организационных принципов общества. В 1861 — 1862 гг. он развивает энергичную деятельность по собиранию революционных сил в Петербурге и в провинции. Вся эта работа проводилась Серно-Соловьевичем в тесной связи с Н. Г. Чернышевским. «Николай Гаврилович,— сообщает А. Слепцов (в передаче М. Лемке),— беседовал с А. и Н. Серно-Соловьевичами, выслушал их очень внимательно, с горевшими глазами и неослабевавшим интересом… Чернышевский интересовался работой нарождавшегося общества (тогда еще не имевшего названия) и при свиданиях с бывшими у него братьями и со мной, всегда притом в отсутствие своей жены, то подвергал критике наши очередные проекты, то давал советы» 15.

Чернышевский. Тайны истории

XXV. Вдохновитель революционного движения

Еще в юношеские годы Чернышевский непоколебимо верил, что настанет время, когда он сумеет широко развернуть борьбу с самодержавием.

Теперь эта пора наступила. По мере того как страна вступала в полосу революционной ситуации, по мере того как разрастались крестьянские бунты и во всех слоях общества усиливалось напряженное ожидание развязки крестьянского вопроса, роль Чернышевского, как вождя революционной демократии, становилась все более и более активной.

Лучшие люди страны, стремившиеся посвятить свои силы служению революции, объединились вокруг него.

Рядом с ним действовал его близкий друг и единомышленник – Н.А. Добролюбов, который готов был, подобно своему учителю, пожертвовать жизнью для блага народа. «Вышел я на бой, – писал Добролюбов своему товарищу по семинарии вскоре после знакомства с Чернышевским, – без заносчивости, но и без трусости – гордо и спокойно… Говорят, что мой путь смелой правды приведет меня когда-нибудь к погибели. Это очень может быть; но я сумею погибнуть недаром. Следовательно, и в самой последней крайности будет со мной мое всегдашнее неотъемлемое утешение, – что я трудился и жил не без пользы…»

С уверенностью можно сказать, что если бы не преждевременная смерть, вскоре последовавшая, то Добролюбов не избегнул бы участи, постигшей виднейших революционных деятелей шестидесятых годов.

Идейное влияние Чернышевского наложило печать на творчество великого народного поэта Украины Тараса Шевченко, помогло ему найти ярчайшие краски для изображения судьбы обездоленного народа.

Тесное общение с Чернышевским помогло Михаилу Ларионовичу Михайлову осознать необходимость действенной пропаганды, революционизировало его мысль, толкнуло его на составление вместе с Шелгуновым известной прокламации «К молодому поколению», заканчивавшейся призывом к политическому перевороту.

Один из будущих руководителей восстания в Польше в 1863 году, Сигизмунд Сераковский, в начале своего сближения с Николаем Гавриловичем находился в плену ошибочных представлений о возможности коренных общественно-политических реформ при сохранении самодержавия. Чернышевский сумел развеять эти иллюзии и заблуждения пылкого, увлекающегося Сераковского, сумел направить его неукротимый темперамент на путь революционной борьбы.

Огромную силу революционизирующего воздействия Чернышевского непрестанно ощущали на себе его ученики и сподвижники братья Серно-Соловьевичи. Старший из них, Николай, один из виднейших деятелей тайного общества «Земля и воля», автор лозунга «Все для народа и только народом», неузнаваемо вырос, закалился, работая рука об руку с Чернышевским в бурный период революционного кризиса шестидесятых годов.

Владимир Обручев, будущий член нелегального общества «Великорусс», обращаясь к Чернышевскому, просил указать ему цель, к которой он, Обручев, должен стремиться; Обручев сознавал, что только содействие признанного руководителя эволюционных демократов способно помочь ему высоко подняться над уровнем либеральных господ.

Все «ни отличались необыкновенным благородством и внутренней доблестью и готовы были в любую минуту пожертвовать жизнью для блага отчизны и родного народа.

Герцен, хорошо знавший ближайших соратников и единомышленников Чернышевского – М. Михайлова, С. Сераковского, Н. Серно-Соловьевича и других, чрезвычайно высоко ценил каждого из них. Имена эти навсегда остались для него священными. Недаром он уподоблял Н. Серно-Соловьевича по душевной чистоте и смелой откровенности герою трагедии Шиллера «Дон-Карлос» маркизу Позе, который безбоязненно обличал деспотизм Филиппа II. Недаром он считал Сигизмунда Сераковского чистейшим и благороднейшим из людей, а М. Михайлова называл святым страдальцем за великое дело свободы.

Жизнь и деятельность этих революционеров действительно являла собой исключительный пример беззаветной преданности интересам народа.

Летом 1861 года в Берлине вышла брошюра «Окончательное решение крестьянского вопроса», подписанная полным именем Николая Серно-Соловьевича. В этом замечательном сочинении автор дал блестящую и смелую критику реформы 19 февраля и ясно заявил, что крестьянский вопрос «разрешим только двумя способами: или общею выкупною мерою, или топорами…»

В предисловии к своему трактату Серно-Соловьевич писал: «Я публикую его под своим именем, – потому, что думаю, что пора нам перестать бояться».

Это был прямой призыв к решительным действиям против самодержавия.

Заточение в каземате Петропавловской крепости не сломило воли замечательного революционера и патриота. В одном из своих обращений к правительству, написанном в тюрьме в 1863 году, Серно-Соловьевич заявляет о своей готовности перенести любые тягчайшие преследования за любовь к родине.

«Я думаю не о себе, – говорит он, – а об отечестве, и исполняю то, что считаю своим долгом к нему…»

Чернышевский горячо любил этого юношу. В одном из писем к Добролюбову в 1861 году он говорит о «закадычной дружбе», которая связывает его с Серно-Соловьевичем.

Точно такими же узами сердечной близости был связан Чернышевский и с польско-русским революционером Сигизмундом Сераковским. Они были ровесниками. В 1848 году, будучи студентом Петербургского университета, Сераковский был арестован при попытке перейти русско-австрийскую границу в Галиции. По приговору царского суда он был сослан в арестантские роты в Новопетровский порт на берегу Каспийского моря. Здесь он подружился с Тарасом Шевченко и ссыльными петрашевцами.

Добившись затем благодаря своей кипучей энергии перевода в Петербург и получения офицерского звания, Сераковский выехал в столицу несколько ранее Шевченко.

Расставаясь с ним, он писал: «Батьку! Еду в Петербург и на берега Днепра. Не бойся, не забуду! Днепр напомнит мне о тебе, батьку! Полк, в который я назначен, стоит зимой на берегах Днепра, около Екатеринослава, на месте Сичи. При первом известии об этом я написал послание – ты его в нынешнем году получишь. В нем слог слаб, но мысль высокая. Мысль – не моя, чувство мое. Мысль эта о слиянии единоплеменных братии, живущих на обеих сторонах Днепра».

Горячее стремление Сераковского всемерно содействовать установлению дружеских и братских отношений польского и русского народа и славянских народов вообще вызвало живое сочувствие у русских революционных демократов. «Его любимой мечтой, – писал Герцен, – была независимая Польша и дружественная ей вольная Россия».

Прямоту, непреклонность и революционный темперамент Сераковского Чернышевский блестяще охарактеризовал в романе «Пролог».

Здесь он влагает в уста Соколовского (то-есть Сераковского) следующие слова: «Я поляк. Но, правда, я хорошо говорю по-русски. Было время выучиться. Было время и узнать русский народ, и полюбить его Это хороший народ, добрый, справедливый».

Начиная с 1858 года, Сераковский стал организовывать революционную группу польских офицеров и студентов. Впоследствии ее возглавил национальный герой Польши Я. Домбровский, будущий генерал Парижской Коммуны, также разделявший освободительные идеи вождей русской революционной демократии – Чернышевского и Герцена.

Из группы Сераковского и Дамбровского вышли самые деятельные руководители январского восстания в Польше в 1863 году. Сам же Сераковскви стал во главе восстания в Литве. Он поднял на борьбу против царизма широкие крестьянские массы, но был захвачен в плен карательным отрядом и казнен.

Так погиб человек, которого Чернышевский считал одним из лучших людей на свете.

Эти деятели революционного движения в России, составившие ближайшее окружение Чернышевского в период 1859–1861 годов, всемерно способствовали распространению идей революционной демократии в массе учащейся молодежи, в среде передового офицерства, в кругах рядовых служащих и разночинной интеллигенции.

Теперь на вечерах у Чернышевского было многолюдно и шумно: военные, студенты, литераторы, ученые. Ольга Сократовна умело маскировала частые встречи Николая Гавриловича с революционно-настроенной молодежью; порою она придавала этим встречам характер оживленных вечеринок е танцами и с пением. В разгаре веселья: она любила выбегать на улицу к, как бы любуясь на залитые светом окна своей квартиры, говорила, обращаясь к прохожим: «Это веселятся у Чернышевских».

Николай Гаврилович, как подлинный революционер и замечательный конспиратор, не расточал громких фраз, не занимался революционной декламацией. Он пристально и зорко всматривался в каждого нового человека, появлявшегося в поле его зрения, стремясь угадать, насколько сознательна и серьезна его решимость примкнуть к революционному движению. Только после того, как новый знакомый делался ему совершенно ясен, Николай Гаврилович начинал приближать его к себе и оказывать ему доверие. Проницательность и прозорливость Чернышевского в отношении к людям остро ощущали все, кому приходилось соприкасаться с ним.

«Когда говоришь с Николаем Гавриловичем, чувствуешь, что он не только знает, что у тебя во лбу, но и что скрывается под затылком», – заметил как-то один из студентов, посещавших тогда Чернышевского, своему приятелю Л.Ф. Пантелееву, участнику «Земли и воли», впоследствии отошедшему от революционного движения.

Сходным было впечатление и самого Пантелеева, который отмечал, что в обществе Николай Гаврилович вел самые обыкновенные разговоры, но совсем другим являлся в беседе с гостем в своем кабинете. «Тут речь его всегда была серьезна, осмотрительна, чужда двусмысленности и вместе с тем далека от какого-нибудь подстрекательства. Напротив, он пользовался каждым подходящим случаем, чтобы подчеркнуть, с какими трудностями приходится бороться каждому освободительному движению, как сильны враждебные силы, как они изощряются в борьбе… Внимательно следя за движением среди молодежи, хорошо осведомленный, всей душой ей сочувствуя, Николай Гаврилович был, однако, далек от преувеличенной оценки молодого поколения, и даже в его горячей защите молодежи совсем не видно было и тени того сентиментализма, который тогда широко сказывался в суждениях о молодежи. Характерной чертой Николая Гавриловича было то, что редкий молодой человек, сталкивавшийся с ним, не испытывал на себе его ободряющего совета и поощрения».

Зарождение революционной организации «Земля и воля» связано с именами Герцена, Огарева и Чернышевского. Один из учредителей «Земли и воли», А.А. Слепцов, по прошествии многих лет рассказал о своей встрече с Чернышевским летом 1861 года. Слепцов тогда только что вернулся из заграничной поездки, во время которой он несколько раз виделся с Герценом.

Он пришел к Чернышевскому вечером, передал в прихожей прислуге письмо от Н.Н. Обручева и свою визитную карточку. Войдя затем по приглашению в слабо освещенный зал, Слепцов увидел здесь несколько человек. «Чернышевский, как теперь вижу, вышел из-за какого-то стола мне навстречу, протянул руку и со словами: «Милости прошу, пройдемте ко мне», не представив меня никому, не выпуская моей руки из своей, провел в другую комнату. «Здесь нам разговаривать будет удобнее», – прибавил он, зажигая свечу».

Слепцов сообщил ему, что и Герцен и друг Герцена, итальянский революционер Маццини, уверены в близости революционного восстания в России. Затем разговор коснулся вопроса о возможности организации в России тайного общества и об издании прокламаций к моменту ожидавшегося в 1863 году крестьянского восстания.

– И вот, Николай Гаврилович, – сказал Слепцов, – об этом-то я и хотел, собственно, поговорить с вами, послушать, что вы скажете.

– Что же, это дело, – твердо сказал Чернышевский.

Прощаясь со Слепцовым, он пообещал зайти вскорости, чтобы поговорить об этом пообстоятельнее.

Прошло несколько месяцев, и глубокой осенью 1861 года план организации «Земли и воли» перешел в стадию осуществления. Братья Серно-Соловьевичи в беседе с Николаем Гавриловичем развернули перед ним проект предстоящей революционной деятельности тайного общества. Одну из главных своих задач они видели в широкой революционной пропаганде, обращенной непосредственно к народу. Большое место в их плане уделено было вопросу о возможности распространения влияния на армию.

Чернышевский выслушал их очень внимательно, с неослабевающим интересом и обещал свое содействие. Сносясь с главными участниками этого общества, Чернышевский живо интересовался их работой, давал советы, анализировал их проекты.

Начало шестидесятых годов было очень плодотворным, но вместе с тем и чрезвычайно трудным периодом для «Современника». Судьба его висела на волоске. Редакция неоднократно получала предупреждения властей о «вредном» направлении журнала, и ему каждодневно грозило если не окончательное, то длительное запрещение.

Манифест об «освобождении» крестьян и «Положение», излагающее основы реформы, были подписаны Александром II 19 февраля 1861 года. Реформа эта ни в малейшей мере не могла удовлетворить крестьян, ожидавших освобождения с землею и без выкупа, но на деле попавших в еще большую зависимость от помещиков. Теперь крестьяне принуждены были, согласно «Положению», арендовать у них земли на кабальных условиях.

Ленин, характеризуя «реформу», писал, что «пресловутое «освобождение» было бессовестнейшим грабежом крестьян, было рядом насилий и сплошным надругательством над ними».

Новая волна бунтов явилась ответом обманутых крестьян на реформу. По официальным данным, число восстаний дошло в 1861 году до 1 200. 45 губерний из 47 в Европейской России были охвачены ими.

В то время как либералы славословили на страницах своих журналов «освобождение» крестьян, «Современник» хранил на этот счет глухое демонстративное молчание, ибо лишен был возможности открыто критиковать манифест и «Положение».

Истинный смысл того и другого документа был совершенно ясен Чернышевскому и его друзьям. «В тот день, – вспоминал он много лет спустя, – когда было обнародовано решение дела (имеется в виду опубликование манифеста 19 февраля. – Н. Б. ), я вхожу утром в спальню Некрасова. Он, по обыкновению, пил чай в постели. Он был, разумеется, еще один; кроме меня редко кто приходил так (по его распределению времени) рано. Для того я и приходил в это время, чтобы не было мешающих говорить о журнальных делах. Итак, я вхожу. Он лежит на подушке головой, забыв о чае, который стоит на столике подле него. Руки лежат вдоль тела. В правой руке тот печатный лист, на котором обнародовано решение крестьянского дела. На лице выражение печали. Глаза потуплены в грудь. При моем входе он встрепенулся, поднялся на постели, стискивая лист, бывший у него в руке, и с волнением проговорил: «Так вот что такое эта „воля“. Вот что такое она!» Он продолжал говорить в таком тоне минуты две. Когда он остановился перевести дух, я сказал: «А вы чего же ждали? Давно было ясно, что будет именно это». «Нет, этого я Не ожидал», отвечал он, и стал говорить, что, разумеется, ничего особенного он не ждал, но такое решение дела далеко превзошло его предположения».

Как ярко контрастирует приведенному описанию письмо либерального критика Анненкова к Тургеневу, где он не находит слов, чтобы выразить свое умиление царем-освободителем.

Только верноподданные либералы могли, подобно Анненкову, восторгаться этой жалкой полумерой царского правительства, предоставлявшей юридическую личную свободу крестьянам, но в то же время узаконивавшей новые формы их ограбления.

Брожение, вызванное реформой, распространилось и на студенческую молодежь, которая все настойчивее напоминала о себе правительству демонстрациями протеста.

Видный соратник Чернышевского Шелгунов говорит в своих воспоминаниях об этой эпохе: «Освобождение совершилось в такой тайне, и общее внимание было так напряжено, что каждый ждал гораздо большего, чем получил. Неудовлетворение вызвало недовольство, а недовольство создало революционное брожение. Вот источник эпохи прокламаций… прокламации, точно по уговору, явились все в одно время. Все они принадлежали очень небольшому кружку людей, действовавших отдельно и в глубокой тайне».

Чернышевский был настолько умелым конспиратором, что до сих пор исследователи не могут восстановить сколько-нибудь полную картину его участия в составлении и распространении прокламаций, появившихся а начале шестидесятых годов, и вообще не могут обрисовать во всех деталях его революционно-организаторскую деятельность. Несомненно одно: революционные кружки, об одном из которых говорит Шелгунов, были вдохновляемы и руководимы Чернышевским. С большой долей вероятности можно сказать также, что та прокламация, которую Шелгунов называет «К народу», является воззванием «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон», написанным самим Чернышевским. С блестящим агитационным мастерством раскрыта в ней роль самодержца как первого помещика в стране, осудившего народ на вечную кабалу. Простым и доступным языком прокламация разъясняла, что такое настоящая воля; в ней указывалось, что надо остерегаться преждевременных единоличных выступлений, тщательно подготовиться к борьбе против царя и помещиков и дружно выступить в назначенный срок всем сразу.

Воззвание к «Барским крестьянам» было переписано рукою Михайлова и передано Всеволоду Костомарову, оказавшемуся, как потом выяснилось, провокатором.

Проникновение его в среду революционных демократов стало роковым для Михайлова и сыграло затем свою роль в процессе Чернышевского.

Костомаров служил корнетом в Уланском полку и, кроме того, занимался литературной работой, переводя стихотворения западноевропейских поэтов. Михайлову и Чернышевскому он был рекомендован поэтом-петрашевцем Плещеевым и благодаря этой рекомендации стал печататься в «Современнике».

Плещеева долго потом мучило сознание, что он невольно причинил столько вреда Михайлову и Чернышевскому, но сожалеть уже было поздно…

Костомаров оказался той личностью, с помощью которой властям удалось впоследствии создать хотя бы видимость юридических улик против Чернышевского, чтобы осудить его на каторгу и ссылку.

В пространном письме Плещеева к Пыпину, написанном под непосредственным впечатлением от смерти Чернышевского в октябре 1889 года, рассказано, как удалось провокатору Костомарову проникнусь в среду «Современника».

Плещеев пишет: «В то время, как я жил в Москве, пришел ко мне однажды Ф. Берг, помещавший иногда свои стихи в «Современнике», и привел молодого уланского офицера Всеволода Костомарова, которого рекомендовал мне как даровитого переводчика стихов. Он прочел мне несколько своих переводов… После этого он стал заходить ко мне часто, и я содействовал ему в помещении его стихотворений в журнале. Сначала он мне понравился, показался скромным, застенчивым молодым человеком… Несколько времени спустя после моего с ним знакомства он задумал ехать в Петербург, сказав мне, что выходит в отставку и желает жить литературным трудом. Он просил дать ему рекомендательное письмо в редакцию «Современника». Я исполнил его желание и рекомендовал его Николаю Гавриловичу и Михаилу Ларионовичу Михайлову как человека, отлично знающего языки… и очень способного к компилятивной работе. Они прекрасно приняли его, обласкали, и в «Современнике» стали появляться его работы…»

В дальнейшем мы увидим, что Костомаров пытался путем подделки письма Чернышевского к «Алексею Николаевичу» (имя и отчество Плещеева) втянуть и своего рекомендателя в соучастники «преступлений» Чернышевского.

По приезде в Петербург Костомарову удалось произвести благоприятное впечатление на Михайлова и Шелгунова. Последний в своих воспоминаниях так рассказывает о появлении Всеволода Костомарова в Петербурге: «Костомаров был уже немного известен, как переводчик Гейне; но, не удовлетворяясь этой известностью и рекомендацией Плещеева, он отрекомендовал себя еще и сам. Он привез революционное стихотворение… напечатанное домашними средствами и с пропечатанною внизу фамилией: «В. Костомаров». Это хвастовство оказалось лучшей рекомендацией… Несмотря на кавалерийский мундир, Костомаров имел довольно жалкий, бедный вид. Но в лице его было что-то, что я объяснял себе совершенно иначе. Лоб у Костомарова был убегающий назад, несколько сжатый кверху, ровный, гладкий, холодный. Костомаров никогда не глядел в глаза и смотрел или вниз, или исподлобья. Не знаю, как Михайлову или Чернышевскому, но мне все это казалось признаком характера…

Костомаров много рассказывал о своей бедности и тех неудовольствиях, которые он выносит дома; особенно он жаловался на брата. Костомаров рассказывал, что когда он завел станок и отпечатал кое-что, брат объявил ему, что донесет на него, если он не заплатит ему полтораста рублей. Мы не особенно внимательно отнеслись к этому пункту, или, вернее, отнеслись особенно внимательно, но не в ту сторону: Костомарову были даны вперед деньги, Чернышевский дал работу в «Современнике» и вообще его окружили таким участием и вниманием, на которое он едва ли рассчитывал. Больше всего нас, конечно, пленял его станок и готовность печатать – у нас же оказалась готовность писать…»

Первым пал жертвою предателя Михайлов. Летом 1861 года он отпечатал в Лондоне, в герценовской типографии, прокламацию «К молодому поколению» и привез ее в Россию с целью распространения. Вскоре после его приезда разнесся слух об аресте Костомарова по делу о тайном печатании московскими студентами нелегальных произведений; арест его произошел якобы по письму-доносу его брата; в действительности письмо это было плодом провокаторской деятельности самого Всеволода Костомарова. С этого времени и начинается его предательская роль в двух самых важных политических процессах начала шестидесятых годов – Михайлова и Чернышевского.

Революционная ситуация, создавшаяся в стране, была настолько очевидна, что даже в правящих кругах признавали, что Россия стоит накануне «пугачевщины». Гнев народа против угнетателей грозил вылиться в широкое революционное движение. Признанным вождем и вдохновителем этого движения считался Чернышевский.

Со времени появления на сцене Костомарова все более и более усиливалось внимание властей к Чернышевскому. В недрах Третьего отделения созревал и вынашивался план расправы с великим революционным демократом и его окружением.

Над головою Чернышевского быстро сгущались тучи… Тяжесть его положения в это время усугублялась тем, что и в личной его жизни одно драматическое событие следовало за другим. За очень краткий промежуток времени, с конца 1860 года до своего ареста в середине 1862 года, он пережил много утрат родных ему по крови или по духу людей. Смерть сына… Смерть отца… Смерть Добролюбова, которого он любил, как брата и сына… Смерть Шевченко… Аресты друзей…

С весны 1861 года болезнь Гавриила Ивановича стала обостряться: все чаще случались припадки сердцебиения, и он с трудом поднимался по лестнице. Получение известий об этом чрезвычайно обеспокоило Николая Гавриловича, и он обратился за советом к знаменитому доктору С.П. Боткину, который заочно прописал рецепт. Лекарство оказало хорошее действие на

Гавриила Ивановича. «Какие плохие здешние доктора – говорил он близким знакомым, – сколько я ни принимал лекарств, прописанных мне ими, я ни разу не чувствовал облегчения, между тем после нескольких приемов лекарства Боткина чувствую себя гораздо лучше». Но когда Гавриил Иванович сообщил об этом сыну, а тот, в свою очередь, Боткину, последний ответил ему: «Если больной чувствует себя хорошо после приема лекарства, то, значит, положение безнадежное: он недолго проживет».

Слова Боткина обеспокоили Чернышевского, и он в середине августа поспешил выехать в Саратов.

Остановившись в Москве, он посетил Всеволода Костомарова, не подозревая, что последний уже готовился осуществить свой провокационный план с целью предать в руки властей сначала Михайлова, а затем и его самого.

Роковой круг стал уже смыкаться. Теперь на каждом шагу подстерегала его опасность, но он не предполагал, что она так близка и неотвратима. В ту пору, когда он жил в Саратове, в кругу родных и близких людей, над Михайловым в Петербурге уже разразилась катастрофа, предвещавшая беду и Чернышевскому. Полицейские агенты в Петербурге стремились приписать нарастание студенческих волнений пагубному влиянию Чернышевского. Он не знал, что в столице уже пронесся в его отсутствие слух о его аресте.

С какою непосредственной радостью спешил он по приезде в Саратов известить двоюродного брата филолога о той необычной находке, которую случилось ему обрести по пути из Владимира в Нижний Новгород! Он просит Пыпина передать свое письмо об этой находке Добролюбову для напечатания в «Известиях» Академии наук или в «Современнике».

От Владимира до Нижнего Чернышевский ехал в ямщицком тарантасе. Остановившись в Вязниках на постоялом дворе, в ожидании, пока перепрягут лошадей, он разговорился с пожилым степенным мещанином из Коврова, торговавшим, как оказалось, старопечатными книгами и рукописями. Иван Антипович Кувшинников (так звали книготорговца) заметил в разговоре, что у него есть, между прочим, харатейная рукопись XIII века, заключающая в себе «Минию Цветную». Чернышевский выразил желание взглянуть на нее. Кувшинников отправился к своему тарантасу и через несколько минут притащил огромный пергаментный фолиант в кожаном черном переплете с медными застежками. Рассматривая рукопись, Чернышевский увидел, что первые пятьдесят шесть листов и последние сто двадцать были действительно началом и концом «Минин Цветной», а средняя часть рукописи – двести листов – оказалась списком какой-то летописи без начала и конца. Чернышевский пришел в восторг от мысли, что напал на редчайший список русской летописи, который на целое столетие был древнее Лаврентьевского.

– Так это «Миния Цветная»? – спросил он торговца, сдерживая проявление радости.

– Да.

– Давно она у вас в руках?

– Всего третьи сутки.

«Вот почему торговец не успел познакомиться подробнее с содержанием рукописи», – подумал Чернышевский.

– Где вы достали ее?

– Купил в Москве у государственного крестьянина Малмыжского уезда Офросимова, торгующего старыми книгами.

– Дорого вы надеетесь взять за нее в Нижнем?

– Да, по крайней мере, рублей сто, – сказал Кувшинников не очень уверенным тоном.

– Сто рублей берите, если хотите, в Нижнем: там деньги бешеные, а я вам, пожалуй, дам двадцать пять рублей.

Кувшинников стал торговаться, и, наконец, сошлись они на сорока пяти рублях.

Чернышевскому не с руки была эта покупка, так как денег с ним было мало, но упустить находку ему не хотелось. «Бог знает, кому во владение попадется она в Нижнем, – подумал он, – быть может, раскольникам, у которых пролежит в неизвестности еще десятки лет». Он понимал, что уплаченная им цена слишком низка, и не хотел оставлять в заблуждении Кувшинникова. Когда ямщик сказал Чернышевскому, что тарантас готов, он, улыбнувшись, обратился к торговцу:

– Рукопись, которую вы мне продали, стоит не сорок пять, а я не знаю, сколько рублей: быть может, пятьсот, быть может, тысячу, а то и больше. Но я устрою так, что вы не останетесь в накладе. За сколько я продам ее по возвращении своем в Петербург, все передам вам, только вычту свои сорок пять рублей. Вот вам мой петербургский адрес…

Сказав это, Чернышевский направился к тарантасу, простившись с изумленным Кувшинниковым, и через минуту уже выехал с постоялого двора…

Никогда еще расставание Николая Гавриловича с отцом не было столь грустным, как в этот раз. Предчувствуя, что это свидание было последним, он плакал, прощаясь с отцом, но не сказал никому ни слова о мнении Боткина насчет болезни Гавриила Ивановича.

Во время пребывания Чернышевского в Саратове дом их стал часто посещать саратовский полицмейстер, который очень хотел познакомить своего сына с Николаем Гавриловичем, утверждая, что сын его большой поклонник писательского таланта Чернышевского. Однако Николай Гаврилович уклонился от этого знакомства, а впоследствии Н.Д. Пыпин узнал случайно от одного из чиновников, служивших в канцелярии губернатора, что последний получил перед приездом Николая Гавриловича в Саратов секретное предписание учредить слежку за Чернышевским и не давать ему заграничного паспорта, если он обратится с подобною просьбой.

В двадцатых числах сентября в Петербурге начались волнения и демонстрации студентов, вызванные распоряжением властей о закрытии университета. 25 сентября, после сходки, сотни студентов направились через Невский проспект на Колокольную улицу, к квартире попечителя учебного округа Филипсона. «Это было, действительно, еще никогда невиданное зрелище, – пишет Шелгунов. – Студенты длинной колонной, в ширину панели, шли медленно по Невскому, привлекая толпы любопытных, не понимавших, что это за процессия и куда она направляется…» По распоряжению начальника штаба корпуса жандармов были вытребованы полицейские и жандармские команды. Попечитель округа обманно успокоил студентов, обещав им, что лекции начнутся на следующей неделе. Демонстранты разошлись, а ночью были произведены многочисленные аресты студентов.

Полицейские агенты доносили, что во время демонстрации один из студентов явился на квартиру Чернышевского с сообщением о начавшихся волнениях. Чернышевский же, как говорилось в доносе, вышел из своей квартиры на улицу, подошел к толпе и беседовал со студентами.

В другом донесении говорилось, что один офицер стрелкового батальона, выступавший на сходках, рассказывал нескольким студентам в гостинице, что литератор Чернышевский занимается теперь составлением адреса государю с жалобами на действия властей и в случае невозможности довести этот адрес до сведения царя будет распространять его в городе.

В третьем донесении передавался слух о Чернышевском как составителе прокламации, вывешенной в университете незадолго до его закрытия.

Уже вскоре по возвращении в столицу Чернышевский писал отцу: «Нашел я Петербург встревоженным разными слухами по поводу введения новых правил в университете. Тут молва, по обыкновению щедрая на выдумки, приплетала множество имен, совершенно посторонних делу. Не осталось сколько-нибудь известного человека, о котором не рассказывалось бы множество нелепостей. Подобные вздорные толки могут доходить и до Саратова. Я не упоминал бы о них, если бы не считал нужным предупредить Вас, чтобы Вы не беспокоились понапрасну».

Нас не должен обманывать этот тон человека, будто бы и вовсе не причастного к тому делу, о котором он рассказывает, и даже равнодушного к нему. Этот тон очень хорошо знаком нам еще по юношеским письмам Чернышевского. Ведь почти в таких же выражениях студент Петербургского университета писал своим родным в Саратов в самом начале 1850 года о «пустом шуме», поднятом в столице в связи с делом Петрашевского. Пусть они не думают, что здесь было что-нибудь серьезное. Никакого внимания не заслуживало это дело. «Кажется, жалели, что и подняли шум из-за него; но раз поднявши шум, разумеется, уже нельзя же было кончить ничем».

Вот и теперь он спешит предупредить и успокоить больного отца, до которого могут дойти слухи о причастности сына к волнениям и беспорядкам, происходящим в столице.

Через двадцать дней после того, как было написано это письмо, Гавриила Ивановича не стало…

События в Петербурге принимали все более угрожающий характер. 12 октября, после столкновения студентов с войсками, были произведены массовые аресты (свыше двухсот человек). Все арестованные были доставлены в крепость и затем на другой день под строгим конвоем в Кронштадт до разбора их дела следственной комиссией.

Теперь полиция уже не выпускала Чернышевского из поля своего зрения ни на один час. За его квартирой была установлена систематическая слежка. Прислуга была подкуплена.

По сводкам наблюдателей полиция знала, кто посещает Чернышевского и кого посещает он сам. Она знала, что он «велел допускать к нему ежедневно не всех, а принимать во всякое время только нижепоименованных лиц: Некрасов, Панаев, Антонович, Огрызко, Добролюбов, Кожанчиков, Елисеев, Городков, Пекарский, Серно-Соловьевич, Воронов, Боков». Для остальных посетителей Чернышевский назначил среду, до трех, «в этот день у него бывает чрезвычайно много посетителей, не исключая офицеров».

Агенты приметили, что с некоторого времени Ольга Сократовна сама стала встречать в дверях посетителей Чернышевского, тогда как прежде дверь им открывала гувернантка. Они обратили внимание и на то, что Чернышевскую теперь часто можно было видеть у второго от подъезда окна: она пристально следила глазами за каждым, кто направляется в этот подъезд.

Иногда она сопровождала Николая Гавриловича, если он выезжал из дому по делам. Как-то раз следивший за ними агент увидел, что, дожидаясь мужа около одного из домов на Васильевском острове, Ольга Сократовна дважды выходила из саней, поднималась на крыльцо и все всматривалась в прохожих, как бы стремясь распознать, кто ведет секретное наблюдение за действиями ее мужа.

Полиции было известно, что в последнее время Чернышевский чаще всего бывает у больного Добролюбова.

Дни жизни любимого друга Чернышевского были уже сочтены. Туберкулез, обострившийся вследствие тяжелых душевных переживаний, связанных с начавшимися арестами революционеров и жестокой расправой со студентами, сломил его. «Подобные слухи, вести и факты, подтверждающие эти вести, окончательно придушили его, он слег в постель, чтобы уже не встать с нее», – свидетельствует Антонович.

В воспоминаниях Авдотьи Панаевой сохранилось описание его последних минут в ночь с 16 на 17 ноября:

«Чернышевский безвыходно сидел в соседней комнате, и мы с часу на час ждали кончины Добролюбова, но агония длилась долго, и, что было особенно тяжело, умирающий не терял сознания.

За час или два до кончины у Добролюбова явилось столько силы, что он мог дернуть за сонетку у своей кровати… Я подошла к нему, и он явственно произнес: «Дайте руку…» Я взяла его руку, она была холодная… Он пристально посмотрел на меня и произнес: «Прощайте… подите домой! скоро!» Это были его последние слова… в два часа ночи он скончался».

20 ноября состоялись похороны Добролюбова на Волковом кладбище. В одном из донесений агентов Третьего отделения дано описание этого дня:

«Сегодня, в 9 ? часов утра, был вынос тела умершего 17-го числа литератора Добролюбова. В квартиру его на Литейной собралось более 200 человек литераторов, офицеров, студентов, 6 гимназистов и других лиц. Всем бывшим там раздавали его визитные карточки. Гроб несли на руках до самого кладбища, но похороны его были довольно бедные. В кладбищенской церкви, во время отпевания тела, намеревались было говорить речи, но священники этого не позволили.

Когда гроб вынесли на паперть, то выступил Некрасов и стал говорить весьма невнятно, сквозь слезы, почти шепотом о причине смерти Добролюбова, приписываемой им сильному душевному горю, вследствие многих неприятностей и неудач, присовокупив, что он умер, к несчастью, слишком рано, мог еще много совершить, ибо он занимался делом, а не голословил, и советовал последовать его примеру. Речь Некрасова трудно было расслышать.

Потом говорил Чернышевский. Начав с того, что необходимо объяснить собравшейся публике о причине смерти Добролюбова, Чернышевский вынул из кармана тетрадку и сказал: «Вот, господа, дневник покойного, найденный мною в числе его бумаг[3]: он разделяется на две части – на внесенное им в оный до отъезда за границу и на записанное после его возвращения. Из этого дневника я прочту вам некоторые заметки, из которых вы ясно увидите причину его смерти; лиц я называть не буду, а скажу только: N. N.».

Тут Чернышевский начал читать статей восемь, приблизительно следующего содержания:

«Такого-то числа пришел ко мне (Добролюбову) N. N. и объявил мне, что в моей статье сделано много помарок.

Такого-то числа явился ко мне N. N. и передал, что за мою статью, которая была напечатана там-то, он получил выговор.

(Подобного содержания было несколько параграфов).

Такого-то числа получено известие, что в Харьковском университете были беспорядки.

Получено уведомление, что беспорядки были и в Киеве.

Дошли сведения, что некоторые из «наших» сосланы в Вятку; другие же – бог знает, что с ними стало.

Получено сведение из Москвы, что в одной из тамошних гимназий удавился воспитанник за то, что его хотели заставить подчиниться начальству».

«Но главная причина его ранней кончины, присовокупил Чернышевский, состоит в том, что его лучший друг[4]– вы знаете, господа, кто! – находится в заточении…»

В заключение Чернышевский прочитал два довольно длинных стихотворения Добролюбова, в весьма либеральном духе написанные, из которых первое оканчивалось словами:

«Прости, мой друг, я умираю оттого, что честен был»; а второе словами: «И делал доброе я дело среди царюющего зла!»

Вообще вся речь Чернышевского, а также и Некрасова, клонилась, видимо, к тому, чтобы все считали Добролюбова жертвою правительственных распоряжений и чтобы его выставляли как мученика, убитого нравственно, – одним словом, что правительство уморило его.

Из бывших на похоронах двое военных в разговоре между собою заметили: «Какие сильные слова, чего доброго, его завтра или послезавтра арестуют…»



Повидимому, уже начиная со второй половины 1861 года, царское правительство готовилось в самом недалеком будущем «обезвредить» Чернышевского. Опасаясь, что он, разгадав этот план, покинет пределы России, министр внутренних дел Валуев отдал секретное распоряжение всем губернаторам о невыдаче Чернышевскому заграничного паспорта. Третье отделение продолжало вести систематическую слежку за квартирой писателя. В агентурных донесениях перечислялись имена и фамилии всех посетителей его квартиры с указанием рода их занятий: в таком-то часу, такого-то числа у Чернышевского были такие-то студенты, такой-то литератор, такой-то офицер…

Сто тринадцать подобных донесений, отмечавших, кто посещал Чернышевского и куда он отлучался сам, накопилось с осени 1861 года до дня его ареста. Не довольствуясь «наружным наблюдением», полиция позаботилась и о «внутреннем». В один из декабрьских дней подкупленная служанка Чернышевских доставила в Третье отделение бумаги, отданные ей Николаем Гавриловичем для сожжения.

В доносах, направляемых в Третье отделение, ярые крепостники требовали скорейшей расправы с вождем освободительного движения: «…ежели вы не удалите его, то быть беде, – будет кровь, – ему нет места в России – везде он опасен… скорее отнимите у него возможность действовать… Избавьте нас от Чернышевского – ради общего спокойствия», – взывали к полиции враги великого демократа.

Самому Чернышевскому они направляли анонимные письма, полные угроз и оскорблений.

Травля Чернышевского реакционной печатью, также носившая характер доносов, достигла в это время апогея. В одной из статей «Современника» отмечалось, что особенно ревностно этим делом была занята газета «Северная пчела», предполагавшая даже учредить раздел под названием Чернышевщина. «Все зла, какие только содеваются в мире, непременно содеваются по злоумышлению Чернышевского или при его несомненном участии, видимом или невидимом содействии, влиянии и т. п.».

Доклад шефа жандармов Долгорукова о внутреннем состоянии России в 1861–1862 годах, представленный Александру II в апреле 1862 года, заканчивался предложением произвести одновременно строжайший обыск у пятидесяти лиц, среди которых на первом месте значилось имя Чернышевского с такою характеристикой: «Подозревается в составлении воззвания «Великорусс», в участии составления прочих воззваний и в постоянном возбуждении враждебных чувств к правительству».

Далее в этом проскрипционном списке стояли имена близких к Чернышевскому лиц: подполковника Н. Шелгунова, подполковника Н. Обручева, братьев Серно-Соловьевичей, доктора П. Бокова, литераторов Г. Елисеева, М. Антоновича и других. В характеристиках, данных этим лицам, подчеркивались их «преступные сношения с Чернышевским».

14 декабря 1861 года на Сытной площади в Петербурге Михайлову был публично объявлен судебный приговор, по которому он ссылался на двенадцать с половиной лет на каторжные работы в Сибирь. День этот, конечно, был выбран мстительными палачами с явным умыслом: ведь прокламация Михайлова «К молодому поколению» заканчивалась призывом, в котором он напомнил русским революционерам об этой славной дате: «Готовьтесь сами к той роли, какую вам придется играть… ищите вожаков, способных я готовых на все, и да ведут их и вас на великое дело, а если нужно, и на славную смерть за спасение отчизны, тени мучеников 14 Декабря».

И вот в шестом часу утра 14 декабря Михайлова, обритого по-арестантски и закованного в кандалы, повезли в «позорной» колеснице на Сытную площадь, чтобы совершить там над ним издевательский обряд «гражданской казни». Одетый в серую арестантскую шинель, Михайлов сидел в повозке спиною к кучеру. Повозку сопровождали три взвода верховых казаков.

По прибытии на площадь Михайлова повели на эшафот и при барабанном бое военного наряда поставили на колени. Один из чиновников прочитал ему приговор, после чего палач переломил над его головой заранее подпиленную шпагу. Было еще темно, и потому площадь почти пустовала, только уже к концу казни стал собираться народ. Чиновник читал приговор так тихо и невнятно, что никто даже не расслышал фамилии казнимого. В толпе шли толки, что казнят какого-то генерала, но за что – неизвестно, говорили также, что он хотел сменить царя и всех министров. Михайлов был спокоен, но бледен, и во все время не произнес ни слова. Ни друзья Михайлова, ни студенческая молодежь не знали о назначенной казни и потому отсутствовали. Опасаясь демонстраций со стороны студентов, власти опубликовали сообщение о предстоящей церемонии только в самый день казни.

Близким друзьям Михайлова дано было разрешение проститься с ним перед отправлением его в Сибирь, которое должно было состояться вечером 14 же декабря. Некрасов, Шелгуновы, Чернышевский, Ольга Сократовна и другие посетили его в крепости.

Вскоре был отправлен на каторгу и другой сотрудник «Современника» – Владимир Обручев, обвиненный в распространении нелегального листка «Великорусе».

В столице, как и во всей стране, было неспокойно. В конце мая 1862 года начались знаменитые петербургские пожары.

Горели Апраксин двор, Большая и Малая Охта… Огнем уничтожено было много домов между Апраксиным рынком и Троицкой улицей. Все это пространство превратилось в огненную площадь, освещавшую по ночам небо багровым заревом. В иные дни пожары возникали десятками, охватывая целые кварталы. В душной мгле порывистый ветер разносил по воздуху дым, сажу и пепел.

Тысячи людей, лишившихся крова и имущества, бродили с узлами по площадям и улицам. Ворота и подъезды домов были заперты. По городу ходили патрули. Быстро распространялись тревожные слухи о поджогах, о том, что виновниками их являются студенты, поляки и господа, недовольные освобождением крестьян. Агенты полиции, которые и были организаторами пожаров, стремились приписать их действиям революционной организации. Провокационная цель обвинения была ясна: возбудить ненависть к студенческой молодежи и оправдать репрессии правительства.

А репрессии следовали одна за другой: правительство закрывало воскресные школы, народные читальни, приостанавливало издание газет и журналов.

Вскоре после пожаров был закрыт по распоряжению военного генерал-губернатора Шахматный клуб, основанный в январе 1862 года по инициативе Чернышевского и его друзей. Первоначально в нем состояло более ста человек. Тут было много писателей, журналистов, офицеров, педагогов. Из близких Чернышевскому людей клуб посещали: Н. Серно-Соловьевич, Помяловский, Некрасов, Н. Утин, В. Курочкин и др.

Шахматы не играли здесь серьезной роли: в сущности, они служили лишь для маскировки иных целей, – клуб явился удобным местом для встреч и впоследствии должен был, повидимому, превратиться в своеобразный штаб активных деятелей революционного подполья.

Подосланный Третьим отделением провокатор отмечал, что Чернышевский играет здесь «важную роль оратора» и что отсюда исходят «революционные замыслы».

В упомянутом докладе шефа жандармов Александру II Шахматный клуб прямо назван литературным обществом, в котором происходят ежедневные сходки и где студенты совещаются с выдающимися общественными деятелями.

В эту пору идейное влияние Чернышевского на разночинную революционно настроенную интеллигенцию было исключительно велико.

Тяжелые утраты, перенесенные им, не могли сломить его духа. Великий борец за народное дело продолжал и в этих сложных условиях свою многостороннюю деятельность.

Власти, напуганные возможностью народного восстания, беспощадно расправлялись с носителями передовых, освободительных идей. Царское правительство хотело подавить не только крестьянские бунты, но и всякое проявление свободной мысли в обществе. В глазах правящих кругов литература и наука были самыми опасными рассадниками «революционной заразы». Правительство преследовало их, тщетно силясь держать в немом оцепенении духовную жизнь страны.

Летом 1862 года журнал «Современник» был запрещен на восемь месяцев. Чернышевский писал Некрасову, находившемуся в Москве: «Мера эта составляет часть того общего ряда действий, который начался после пожаров, когда овладела правительством мысль, что положение дел требует сильных репрессивных мер. Репрессивное направление теперь так сильно, что всякие хлопоты были бы пока совершенно бесполезны. Поэтому приезжать Вам теперь в Петербург по делу о «Современнике» совершенно напрасно…»

Чернышевский превосходно понимал, что кара, постигшая «Современник», последовала главным образом из-за его собственных статей.

Дни свободы его были уже сочтены. Полиция ждала только предлога, чтобы пресечь его деятельность.

Летом 1862 года такой предлог представился. Агентами правительства было отобрано на границе у некоего Ветошникова, вернувшегося в начале июля из Лондона, письмо Герцена к Н. Серно-Соловьевичу с припиской: «Мы готовы издавать «Современник» здесь с Чернышевским или в Женеве – печатать предложение об этом? Как вы думаете?»

Упоминание имени Чернышевского в письме Герцена было сочтено достаточно благовидным предлогом для того, чтобы арестовать его.

Близкие знакомые Николая Гавриловича – молодой сотрудник «Современника» Антонович и доктор Боков – были свидетелями драматической сцены, разыгравшейся 7 июля 1862 года в квартире Чернышевского на Большой Московской улице.

В этот день Антонович зашел около полудня к Чернышевскому поговорить об издании собрания сочинений Добролюбова. Николай Гаврилович был в квартир один, так как домашние его – Ольга Сократовна с сыновьями Александром и Михаилом – гостили в Саратове.

Вскоре подоспел и Боков, и они втроем перешли из кабинета в зал. Прошло более часа, и вдруг мирная их беседа была прервана резким звонком в передней. Через минуту в зал вошел офицер и сказал, что ему нужно видеть Чернышевского.

– Я – Чернышевский, к вашим услугам, – выступил вперед Николай Гаврилович.

– Мне нужно поговорить с вами наедине, – сказал офицер.

– А, в таком случае пожалуйста ко мне в кабинет, – проговорил Николай Гаврилович ад, как рассказывает Антонович, поспешно устремился из зала.

Оторопевший офицер сначала растерянно бормотал:

– Где же кабинет? Где же кабинет?

Но через некоторое время он громко воскликнул:

– Послушайте, укажите мне, где кабинет Чернышевского, и проводите меня.

Тогда из передней явился пристав Мадьянов и провел офицера в кабинет.

Возвратившись оттуда, он стал убеждать Антоновича и Бокова уйти из квартиры.

– Но мы перед уходом непременно пойдем проститься с хозяином, – заявил Антонович.

Войдя в комнату, они увидели, что Николай Гаврилович и жандармский полковник сидели у стола. Николай Гаврилович в эту минуту проговорил:

– Нет, моя семья не на даче, а в Саратове.

– До свидания, Николай Гаврилович, – сказал Антонович.

– А вы разве уже уходите? – спросил Чернышевский. – И не подождете меня? Ну, так до свидания!

И он, высоко подняв руку, с размаху опустил ее в руку Антоновича.

Полковник Ракеев, производивший обыск у Чернышевского, в 1837 году сопровождал тело Пушкина, тайно вывезенное ночью из Петербурга в Святогорский монастырь. Этот же Ракеев делал первый обыск и у Михаила Ларионовича Михайлова в сентябре 1861 года.

Тщательным образом обыскав теперь всю квартиру Чернышевского, Ракеев отобрал рукописи и письма, показавшиеся ему особенно подозрительными, а также «недозволенные книги» и, сложив все это с помощью квартального в большой холщовый мешок, запечатал.

Гремя саблей, расхаживал Ракеев из комнаты в комнату, по-собачьи обнюхивая все и ко всему прикасаясь какими-то воровскими движениями.

Когда обыск был, наконец, закончен, Ракеев, составив с квартальными акт, обратился к Чернышевскому со словами:

– Выполняя приказание управляющего Третьим отделением генерал-майора Потапова, я принужден пригласить Вас, милостивый государь, с собою.

Тотчас после обыска Чернышевский был доставлен в Петропавловскую крепость и заключен в Алексеевский равелин, где содержались наиболее опасные, с точки зрения правительства, «преступники».

Несмотря на усиленную предварительную слежку тайной полиции, власти не располагали никакими юридическими доказательствами нелегальной деятельности Чернышевского. Они надеялись, что обыск, сделанный в его квартире, даст им в руки необходимые документы и материалы. Однако и тут они просчитались: ничего криминального в бумагах Николая Гавриловича не было обнаружено.

Тогда Александр II и его приспешники решили сделать Чернышевского жертвой гнусной провокации, главную роль в которой должен был сыграть предатель Костомаров.

Для осуществления этого плана потребовалось немало времени. Лишь по прошествии четырех месяцев после ареста Чернышевский был вызван на первый допрос, и ему было предъявлено в весьма неопределенной форме обвинение в «сношении с русскими изгнанниками и другими лицами, распространяющими злоумышленную пропаганду». Чернышевский категорически опроверг это обвинение.

Медлительность действий следственной комиссии по делу Чернышевского объяснялась тем, что она вела в это время усиленную подготовку к закрытому процессу: подыскивала лжесвидетелей, подтасовывала факты, сочиняла подложные записки и письма, изобретала «улики», чтобы иметь возможность «юридически» обосновать заранее задуманную расправу над вождем русского освободительного движения шестидесятых годов.

Царь горел желанием избавиться от ненавистного ему великого революционера. Об этом красноречиво свидетельствует письмо Александра II к брату Константину: «…в самый день моего отъезда, по сведениям, сообщенным из Лондона, должно было сделать несколько новых арестаций, между прочим, Серно-Соловьевича и Чернышевского. Найденные бумаги доказывают явно сношения их с Герценом и целый план революционной пропаганды по всей России. В этих же бумагах есть указание и на других главных деятелей, как в столицах, так и в провинции. Так что есть надежда, что мы, наконец, напали на настоящий источник всего зла. Да поможет нам бог остановить дальнейшее его развитие».

«Как я рад известию об арестовании Серно-Соловьевича и, особенно, Чернышевского. Давно бы пора с ними разделаться», – отвечал Константин.

Около двух лет понадобилось властям для того, чтобы разыграть акт за актом инсценировку «процесса». С необычайным мужеством и самообладанием, с исключительной. изобретательностью и неумолимой логикой Чернышевский разрушал одну за другой все уловки своих обвинителей.

По ходу первых допросов Чернышевский увидел, что у следственной комиссии нет материалов и документов, проливающих свет на его подпольную революционную деятельность. В письмах из крепости, адресованных царю и петербургскому военному генерал-губернатору Суворову, он смело указывал на умышленное затягивание властями его дела и требовал немедленного освобождения из-под ареста.

Зная вместе с тем, что впереди ожидают его, быть может, тягчайшие испытания, он готов был встретить их во всеоружии. «Скажу тебе одно, – писал он жене из крепости, – наша с тобой жизнь принадлежит истории; пройдут сотни лет, а наши имена все еще будут милы людям; и будут вспоминать о вас с благодарностью, когда уже забудут почти всех, кто жил в одно время с нами. Так надобно же нам не уронить себя со стороны бодрости характера перед людьми, которые будут изучать нашу жизнь».

В сношениях с тюремной администрацией и с комендантом крепости генералом Сорокиным он держится независимо и гордо. Некоторые письма его к коменданту написаны в третьем лице: «Чернышевский считает…», «Чернышевский просил бы уведомить…», «По мнению Чернышевского…»

Иногда в тоне его записок слышатся повелительные нотки, иногда сквозит ирония и презрение.

Не получая положительного ответа на просьбы о свиданиях с женой, Чернышевский объявил однажды голодовку, и власти вынуждены были в конце концов уступить ему. В феврале 1863 года Ольга Сократовна получила разрешение на первое свидание с мужем в присутствии представителей тюремной администрации. Оно длилось около двух часов. Ольга Сократовна рассказывала потом родным, что Николай Гаврилович внешне изменился, отпустил бороду и очень похудел. Держался, однако, бодро, был даже весел, шутил, утешая ее, и говорил, что сидит в крепости только потому, что власти не знают, как теперь поступить с ним. «Взяли по ошибке, обвинения не могли доказать, а между тем шуму наделали».

Он просил присылать ему журналы и книги. Зная широту его интересов, родные направляли ему книги по истории, философии, математике, литературе. За долгие месяцы предварительного заключения он перечитал сочинения Гоголя, Лермонтова, Кольцова, Некрасова, Помяловского, Диккенса, Флобера, Жорж Санд и многих других.

Он неутомимо и непрестанно занимался в крепости обширной творческой и исследовательской работой. Объемы ее колоссальны. Он писал в среднем по двенадцати печатных листов в месяц.

Е.Н. Пыпина, навещавшая Чернышевского в крепости, удивлялась его способности почти одновременно писать о политической экономии, работать над романом, переводить, собирать материал для исторического сочинения… «Ведь это просто чудеса в том положении, в каком он находится».

А палачи Чернышевского – следственная комиссия и Третье отделение, – заручившись «высочайшим соизволением», фабриковали в это время с непревзойденным цинизмом его «дело».

Оно зиждилось на согласованных с тайной полицией провокационных письмах Костомарова к вымышленным лицам. По замыслу режиссеров процесса эти письма предателя должны были изобличить Чернышевского. В дело были пущены также фальшивые автографы Чернышевского, состряпанные Костомаровым. Ложные показания последнего комиссия надумала подкрепить свидетельствами подкупленного московского мещанина Яковлева. Правда, Яковлев, вызванный для дачи показаний по этому делу, успел несколько скомпрометировать планы начальства буйным поведением и невольным саморазоблачением в пьяном виде. Однако и это не смутило жандармов. Всячески затягивая и запутывая дело, следственная комиссия хотела взять узника измором, но Чернышевский был непреклонен. Во время одной из очных ставок со Всеволодом Костомаровым он решительно заявил своим судьям: «Сколько бы меня ни держали, я поседею, умру, но прежнего своего показания не изменю».

Общественный подъем конца 1850-начала 1860-х гг. Идеология русской революционной демократии.

Поражение России в Крымской войне показало всю гнилость и нежизнеспособность крепостнического строя. Чтобы выдержать конкуренцию с иностранными державами, царское правительство должно было провести модернизацию, первым условием которой являлась отмена крепостного права. Приступив к подобной модернизации, правительство волей-неволей было вынуждено пойти и на частичную либерализацию общественной жизни. Наступило время гласности . Различные направления общественного мнения (славянофильство, либерализм и социализм), которые в николаевскую эпоху из-за чрезвычайно жесткой цензуры могли распространяться почти только посредством неформальных бесед в дружеских кружках, получили возможность быть пропагандируемы — до определенных пределов — в печати.

Ведущим органом русского социализма стал журнал «Современник». Этот журнал был основан Пушкиным, после его смерти влачил чрезвычайно бесцветное существование, но в 1846г. был приобретен Н.А. Некрасовым, который был не только гениальным поэтом, но и замечательным практиком-организатором. Именно в некрасовском «Современнике» работал 2 последние года своей жизни Белинский. После смерти Белинского и из-за драконовских цензурных условий последних 7 лет правления Николая Первого «Современник» держал глухую оборону. С оживлением общественной активности после 1855г. ситуация изменилась.

Мы уже говорили, что при Николае Первом все люди, мыслившие не по-казенному, до определенной степени ощущали себя одним лагерем. Этим и объясняется то обстоятельство, что в некрасовском «Современнике» в первые годы его существования сторонники социализма сотрудничали с либералами — западниками (И.С. Тургеневым и т.д.). Когда началась открытая общественная борьба, такое мирное сосуществование не могло продолжаться. В «Современник» пришли работать такие убежденные и последовательные сторонники крестьянской революции, как Н.Г. Чернышевский (1828 — 1889) и Н.А. Добролюбов (1836 — 1861). Трения их с либералами Тургеневым и Дружининым нарастали, и когда эти последние предъявили владельцу журнала, т.е. Н.А. Некрасову ультиматум, Некрасов, несмотря на свою старую дружбу с либеральными литераторами и несмотря на теряемый им барыш в случае разрыва с ними (публикации произведений такого тонкого писателя, как Тургенев, неизбежным образом имели влияние на тираж журнала), выбрал своих единомышленников из революционно-демократического лагеря. Именно после этого разрыва с либеральными литераторами направление «Современника» приобретает окончательную определенность.

Основы идеологии русской революционной демократии и революционного социализма были заложены еще Герценом и Белинским. Однако полностью развернутый вид эта идеология приобретает в работах Чернышевского и Добролюбова. В кратком виде ее можно изложить следующим образом.

Общество существует для людей, а не люди — для общества, государства или чего-либо еще в этом роде. Поэтому каждое общество должно рассматриваться с точки зрения того, насколько оно соответствует или не соответствует нормальным человеческим потребностям.

Все люди руководствуются в своем поведении, сознают они это или нет, своими собственными интересами. Герой, жертвующий жизнью ради счастья других людей, точно так же действует по собственной воле и по собственным целям, как и эксплуататор-кровосос или пропойца. Существующее общество несправедливо и нерационально именно потому, что оно организовано таким образом, что интересы одних людей неизбежно противоречат интересам других, что в нем, чтобы не быть съеденным, надо съедать ближних своих самому, что в нем невозможно быть человеком, а можно быть либо овцой, либо волком. Этот строй неизбежным образом калечит как тех, так и других, как эксплуатируемых, так и эксплуататоров. Нормальное, разумное общество будет, напротив, организовано таким образом, что в нем интересы отдельного человека будут совпадать с интересами других людей, что, действуя ради собственного блага, люди в нем будут действовать ради неразрывного с ним, в таком подлинно разумном обществе, блага других людей, что выгодным станет сотрудничество, а не вражда, не конкуренция.

Такое разумное общество имеет своей экономической основой совпадение в одном лице собственника и работника. Либералы много говорят о том, что эффективен только труд собственника, только труд на самого себя, однако в отстаиваемом либералами обществе подавляющее большинство людей отстранено от владения собственностью и вследствие этого лишено власти как над своим трудом, так и над его результатами. Поэтому только соединение собственности и труда, только переход собственности трудящимся классам может как обеспечить большую эффективность производства, так и — что гораздо важнее — свободу, самостоятельность и достоинство трудовой личности.

Поскольку поведение владеющих собственностью классов во время разных исторических событий показало, что, несмотря на весь их либерализм, они едва ли откажутся от своей собственности в пользу работающих на них тружеников и что, напротив, будут готовы отстаивать свою собственность всеми средствами насилия и власти, то трудящимся для достижения своей свободы и своего благополучия не приходится надеяться на кротость и сострадание собственников, но можно надеяться только на свои силу, разум и солидарность. Если правящие классы под давлением силы классов угнетенных пойдут на уступки и откажутся от своих власти и созданного не их трудом богатства, тем лучше, если нет, тогда эти власть и богатства трудящиеся классы отнимут у них силой. Возможные при этом эксцессы и ужасы никак не могут быть больше тех эксцессов и ужасов, которые изо дня в день продолжаются при существующих порядках, не встречая никакого возмущения со стороны благодушных либералов.

Переход собственности работникам ни в коей мере не означает переход ее бюрократическому государству. Это будет собственность сотрудничающих друг с другом общин и артелей. Фантазировать о деталях экономического устройства будущего общества Чернышевский и его товарищи считали мартышкиным трудом, резонно полагая, что все возникшие вопросы так или иначе решат сами работники, и что сейчас нужно не гадать о том, что можно посеять на другом берегу реки, но думать о том, как переплыть реку.

Если вопрос о путях и формах социального преобразования в Западной Европе должны были решать в первую очередь тамошние работники, то при рассмотрении путей социального преобразования в России неизбежным образом бросалось в глаза существование в ней такого социального института, как крестьянская община. В отличие от Герцена, Чернышевский не считал общину признаком некоего превосходства России над обреченным на гибель от мещанства (т.е. буржуазности) Западом, но простым фактом, фактом, имеющим свои недостатки и ограниченность, но способным прогрессировать и от этих недостатков избавляться.

На политическое формирование Николая Гавриловича Чернышевского решающее влияние оказали революция 1848г. и ее поражение. Эта революция склонила Герцена к радикальному пессимизму во взглядах на перспективы Запада и — по контрасту — к благодушному оптимизму во взгляде на перспективы России. Чернышевский извлек из 1848г. другой урок, он понял, что для деятельности как на Западе, так и в России необходимо соединение пессимизма ума и оптимизма воли. Чернышевский, хорошо знавший по жизненной практике русский народ, был напрочь лишен иллюзий о его возможности за несколько дней перескочить из крепостнического ада в коммунистический рай. Он знал, что предстоит чрезвычайно долгая и тяжелая дорога, и те, кто начнут путь, не увидят его конца. Но знал он и то, что если надо идти, то нужно выходить в дорогу, и что сколько ни сиди на месте, размышляя о долгости и трудности пути, этот путь короче и легче не станет. Чернышевский знал, что история человечества делается революциями, которые совершают огромную работу, однако же не реализуют всех тех целей, которые были ими заявлены, вслед за этим наступает реакция, которую спустя много десятилетий сменяет новая революция и т.д. Негодовать против подобного пути истории — дело утешительное, но бессмысленное, поэтому нужно делать то, что должно делать, и при утренним рассвете выполнять энергично работу, помня, что не сделанное утром не сделаешь ночью, однако и в самую глухую ночь не следует забывать, что смена ее утром неизбежна.

В отличие от Чернышевского замечательный литературный критик и публицист Николай Александрович Добролюбов не испытал поражения революции 1848г. как свой собственный жизненный опыт. Вся его деятельность приходится на фазу общественного подъема, в самый момент обрыва которого он умер от туберкулеза. Поэтому мировоззрение Добролюбова лишено героического пессимизма, в высшей степени присущего мировоззрению Герцена и Чернышевского. Вся деятельность Добролюбова, все его статьи проникнуты не поколеблемой сомнениями надеждой на близкую крестьянскую революцию, верой в неисчерпаемые силы русского простого народа, прежде всего крестьянства. Добролюбов был предшественником героического энтузиазма революционеров-народников 1870-х годов, тогда как Чернышевский — предшественником их критических размышлений.

Мы не можем рассматривать здесь всю историю общественной борьбы конца 1850-начала 1860-х годов. Скажем только, что отмена крепостного права была проведена в 1861г. способом и в формах, отвечающих интересам не крестьян, но помещиков и бюрократического государства. Крестьяне не только не получили всей помещичьей земли, но и потеряли даже часть принадлежавшей им прежде земли (т.н. «отрезки»). За оставленную им часть земли они должны были платить разорительный для них выкуп. Более того. До 1863г. они оставались в «временнообязанном» состоянии, т.е. должны были выполнять те же повинности в пользу помещиков, которые несли при крепостном праве, а до 1870г. не могли даже отказаться от земли с обременяющими ее выкупными платежами, чтобы уйти в город.

Одну из главных, а возможно, главную причину отмены крепостного права проницательно увидел первый русский марксист Плеханов:

«…крепостное право мешало правительству свободно запускать руку в крестьянский карман. Подати с крепостного населения взыскивались через посредство помещиков. Само собой понятно, что всякое новое увеличение податей, всякое новое отягощение крестьян вызывало недовольство помещиков, подрывая экономическую устойчивость принадлежащих им «душ». Избавить крестьянина от помещичьей власти значило увеличить власть над ним государства. Непосредственные отношения крестьян к государству давали фантазии министерства финансов гораздо больше простора, и уже по одному этому правительство должно было взяться за «эмансипацию». Выраженный прозаическим языком, вопрос о «эмансипации» сводился к вопросу о том, кому должна доставаться главная часть создаваемого крепостным населением прибавочного продукта (соответственно, и прибавочной стоимости): государству или помещикам » (Г.В. Плеханов. Избранные философские произведения в 5 томах. Т. IV , М., 1957, с.55).

Автор современной умеренно-апологетической биографии Александра II Л.М. Лященко дает крестьянской реформе следующую характеристику:

«Реформа 1861г. с экономической точки зрения во многом являлась спекуляцией землей, проводившейся в интересах помещиков и государства. В черноземных губерниях был назначен выкуп в 342 млн рублей золотом, хотя реальная стоимость земли здесь составляла 284 млн руб. Освобожденные 23 млн крепостных крестьян получили 33,7 млн десятин пахотной земли, помещикам же остались 71,5 млн десятин…

Больше всего на первый взгляд от крестьянской реформы выиграло государство. Оно получило долги от имений, заложенных и перезаложенных помещиками в казенных учреждениях (во время проведения выкупных операций долги автоматически вычитались из положенных дворянам сумм). Многие годы власти собирали проценты с крестьян в счет их долга по выкупной операции [выплата этих процентов была отменена только в результата революции 1905 - 1907гг.]. Ведь помещики получали всю положенную сумму сразу, а поскольку крестьянство не могло таких денег выплатить единовременно, оно брало их в долг у государства. Казна получила к тому же долгожданную возможность эксплуатировать деревню напрямую, без посредника (помещика)…

По реформе селяне получили не по 8-9, как планировалось Ростовцевым и Милютиным [либеральные деятели крестьянской реформы], а по 4-5 десятин земли. Быстрый рост населения деревни после реформы вел к дроблению хозяйств и обнищанию крестьянской массы [о роли, которую играли в "обнищании крестьянской массы", чудовищные государственные налоги, выкупные платежи и отработки в пользу помещиков, у которых крестьяне были вынуждены на кабальных условиях арендовать землю, т.к. полученной ими в 1861г. своей земли было совершенно недостаточно, либеральный автор скромно умалчивает]. (Л.М. Лященко. Александр II , или История трех одиночеств. М., 2003, сс. 197, 198, 200).

Таким образом, отмена крепостного права царским правительством, не уничтожив эксплуатацию крестьян помещиками, но лишь изменив форму этой эксплуатации, одновременно вела к резкому усилению эксплуатации крестьян государством.

Крестьяне ждали от царя, в котором в подавляющем большинстве своем ошибочно видели своего заступника, совсем не такой воли. Поэтому они начали думать, что помещики скрывают от них подлинный царский указ.

Крестьянские волнения 1861г., в отличие от старых восстаний Разина и Пугачева, носили местный характер и — со стороны крестьян! — не сопровождались вооруженной борьбой. В апреле 1861г. в Казанской губернии толпы крестьян из соседних сел шли в село Бездна, где молодой крестьянин — старообрядец Антон Петров говорил им, что местные баре подменили царский указ, но скоро сюда приедет царский сын и привезет с собой настоящую грамоту своего отца.

Собравшиеся в селе Бездна крестьяне не грабили помещичьи усадьбы, не резали дворян и не реализовывали никаких утопий. Они слушали Антона Петрова и ждали царевича. Вместо царевича они дождались отряда карателей, который расстрелял мирную и безоружную крестьянскую сходку. 55 крестьян были убиты, 77 ранены. Антона Петрова расстреляли через несколько дней по приговору военного суда. Жестоко подавлены были и крестьянские волнения в других губерниях.

Еще до этого, в феврале и марте 1861г. в Польше были расстреляны 2 мирные демонстрации. При расстреле февральской демонстрации было убито 5 человек, при расстреле мартовской — около сотни.

Расстрелом крестьянских сходок и польских демонстраций царское правительство переступило через кровь. Не революционеры, а царская власть первой пролила кровь, а тот, кто в общественных конфликтах первым переступает через кровь, не имеет никаких оснований для морального возмущения, если это ему когда-нибудь дорого аукнется.

Кровавые расправы февраля — апреля 1861г. убили иллюзии о возможности союза царя и народа у Герцена и покончили с надеждами на возможность добровольных мер в пользу народа со стороны царской власти у тех действовавших в России поборников народного дела, у кого эти надежды еще сохранялись. Стало понятно, что даже если действовать по принципу «реформы — если возможно, революция — если необходимо», то проведение реформ зависит не от доброй воли царя, а от давления на него как со стороны народа, так и со стороны либеральной и демократической части общества. Одной из форм такого давления стала прокламационная компания.

В 1861г. были изданы и распространены 3 листовки комитета «Великорусс» (написанные либо самим Чернышевским, либо близкими к нему людьми) и прокламация «К молодому поколению» (авторами последней были экономист Николай Шелгунов и поэт Михаил Михайлов). Сравнивая эти прокламации с изданиями революционеров 1870-х годов, невозможно не удивляться умеренности листовок 1861г. Практические их требования сводились к переходу земли крестьянам за выкуп в пользу помещиков (в отличие от царского варианта выкуп предлагалось платить не крестьянам, а за счет государства, без увеличения налогообложения крестьян, средства должны были образоваться за счет сокращения расходов на бюрократический аппарат) и к созыву Земского Собора, т.е. Учредительного Собрания, которое должно было решить судьбу страны. В таких чрезвычайно умеренных требованиях при всем желании трудно было найти что-либо экстремистское и утопическое. В прокламации «»К молодому поколению» мирно соседствовали логически несовместимые требования замены царя выборным президентом и сокращения расходов на содержание царской семьи. Основной идеей «Великорусса» была необходимость союза революционеров и либералов, для чего предлагалось совместное распространение обращения к царю с предложением собрать Земской Собор для обсуждения переживаемых страной трудностей и путей выхода из них. Но русские либералы отличались таким высоким гражданским мужеством, что никто из сколь-нибудь видных либералов и не подумал подписать подобный адрес, чем дело и кончилось.

В 1862г. самый страшный русский революционер, находящийся в эмиграции будущий вождь мирового анархизма Бакунин издал брошюру под характерным названием «Романов, Пугачев или Пестель». Основной смысл этой брошюры состоял в том, что безразлично, кто осуществит переход земли крестьянам и созыв Земского Собора — «Романов» (т.е. существующая царская власть), «Пугачев» (крестьянская революция») или «Пестель» (сознательные революционеры), и что первый вариант, пожалуй, даже лучше, поскольку бескровней… В 1870-е годы ни о каких компромиссах, ни о каком созыве Земского Собора царским правительством под давлением либералов революционеры не говорили — и не потому, что прониклись бесовским экстремизмом, а потому, что в начале 1860-х годов царское правительство и либеральная общественность настолько показали себя во всей красе, что нужно было быть беспамятным идиотом, чтобы подобный опыт забыть.

Напрасно, впрочем, было бы упрекать царскую власть за то, что она не прислушалась к предложениям умеренных в 1861г. революционеров и не только не отдала землю крестьянам, но и не созвала Земской Собор, потеряв тем самым шанс спастись от последующих революционных потрясений. Царская власть делала то, что со своей стороны и должна была делать, и отстаивала как свой собственный интерес, так и интересы поддерживавших ее и поддерживаемых ею классов чиновников и помещиков. К тому же, кто знает, не привел ли бы созыв Земского Собора в 1861г. к тому же, к чему привел созыв Генеральных Штатов во Франции в 1789г. — к началу революции, и не спас ли царский режим своей негибкой и неуступчивой политикой преданные ему классы на полвека?

Проявлением этой негибкой и бескомпромиссной политики стал осенью 1861г. арест за распространение «Великорусса» бывшего офицера Владимира Обручева и за распространение «К молодому поколению» поэта Михаила Михайлова. Оба они были отправлены на каторгу, где М.Л. Михайлов и умер в 1865г…

Анализируя сейчас листовки «Великорусс» и «К молодому поколению», встаешь перед неизбежным вопросом: не был ли Чернышевский, с ведома и одобрения которого были отпечатаны эти листовки, и как самая политическая голова среди тогдашних русских революционеров, несший главную ответственность за их содержание, не был ли Чернышевский оппортунистом (как считали некоторые марксистские историки 1920-х годов, усмотревшие в нем предшественника меньшевизма)?

Однако такой вполне понятный вывод чересчур топорен — и не в смысле революционности, а в смысле глупости. Чернышевскому, как по опыту личного знакомства с русскими либералами, так и благодаря изучению истории западноевропейских революций, было хорошо известно, что бесхребетность есть отличительный признак каждого заслуживающего свое имя либерала, и эту мысль Чернышевский не хранил в глубокой тайне, но разъяснял в своих статьях. Однако не менее хорошо он знал и то, что то, что хорошо известно ему самому, не обязательно известно массе участников, сторонников и потенциальных сторонников революционного движения, и что эта масса, как и любая масса вообще, может учиться преимущественно не на узнанном из книг чужом опыте, а на прочувствованном на своей шкуре опыте собственном. В любом случае опыт нужно было произвести, либералов нужно было поставить перед выбором: согласны ли они идти вместе с революционерами вплоть до реализации либеральной программы, после чего пути революционеров и либералов все равно разойдутся, либо же бесхребетность либералов достигает такой степени, что они не собираются всерьез бороться даже за декларированные ими самими цели.

Любой результат опыта был бы благом. Если бы либералы отказались от предложенного им временного тактического союза, то они дискредитировали бы себя так, что невозможность союза с ними стала бы понятной для революционеров на целую историческую эпоху и между революционерами и либералами прошла бы четкая грань, которой до этого не было (именно так и случилось).

Другой результат был бы еще лучше. Первый обеспечивал непримиримость революционной борьбы в будущем, второй же мог повести к революции в настоящем. Чернышевский не принадлежал к наивным людям, которые боятся или надеются, что незначительные уступки со стороны правящих классов предотвратят революцию. Он хорошо изучил опыт Великой Французской революции —которая являлась для революционеров 19 века таким же образцом для изучения и критического переосмысления, каким в 20 веке стала Великая Русская революция. Он помнил, что французские простолюдины 1788г., верившие в добряка — короля, хотя и ненавидевшие его жену — «австриячку» были весьма непохожи на гордых санкюлотов 1793г., распевавших «Тираны, рок вещает так, Свободы огненный колпак, Пройдет по всей вселенной». Такая поразительная метаморфоза не могла быть произведена самими по себе тоннами революционной литературы, она явилась результатом революционной практики. Начавшись с весьма умеренных требований и под руководством весьма умеренных лидеров, Французская революция день за днем обнаруживала, что общественные противоречия столь остры, что умеренность абсолютно недостаточна, а потому стремительно радикализировалась.

Именно на подобное развитие событий Чернышевский надеялся и для России. Как это было и во Французской революции, работа Земского собора выявила бы все общественные противоречия, обнаружила бы перед народом непримиримость классовых противоречий и истинную позицию в них царской власти, и способствовала бы вовлечению народных масс в политику. Революционный процесс, раз начавшись, стремительно радикализировался бы…

Проблема заключалась в том, что опыт Французской революции изучали не только Чернышевский и его товарищи, но и их классовые враги. На все робкие предложения либеральных элементов правящей верхушки о необходимости уступок, консервативные элементы напоминали о судьбе Людовика Шестнадцатого, которого уступки довели до эшафота. В силу накопившихся в обществе непримиримых противоречий, царский режим мог удержаться, лишь отказываясь, пока хватало силы, от всяких уступок. Он не мог организованно отступить от одной линии обороны на другую, отступление перешло бы в катастрофический разгром. Гибель царизма была все равно неизбежна, но его непримиримость продлила ему жизнь на полвека…

Листовки 1861г. были первым актом политической борьбы русских социалистов. Социализм перестал быть тем, чем он в 1840-е годы был у Белинского и Петрашевского — мечтой о хорошем обществе, не влияющей на практику политической борьбы. Теперь он стал путеводной звездой, указывающей путь всей политической деятельности русских революционеров. И заслуга в таком переходе от мечтательного социализма к социализму боевому и действенному принадлежит Чернышевскому и его товарищам…

Осенью 1861г произошли первые в истории России массовые студенческие волнения. Их причиной стали введение платы за обучение для студентов из малоимущих семей и т.н. «матрикулов», т.е. удостоверений личности студентов, в которых характеризовались его поведение и благонадежность. Несколько сотен студентов были сперва направлены в Петропавловскую крепость, а затем исключены из университета.

Идея о том, что примирения нет и быть не может, что ничего не приходится ждать ни от правительства, ни от либералов, и что освобождение народа возможно лишь путем бескомпромиссной революции, стала получать распространение среди противников самодержавия, хотя идти по этому пути была готова пока что лишь их самая радикальная часть. В мае 1862г. сидящий в московской тюрьме 19-летний революционер Петр Зайчневский написал и сумел передать на волю прокламацию «Молодая Россия». Эта прокламация была пропитана совсем другим духом, чем «Великорусс» или «К молодому поколению». Она являлась прологом народнических прокламаций 1870-х годов. В ней говорилось о том, что вся история России — это история беспощадной борьбы «императорской и народной партий» (слово «партия» не имело в 19 веке однозначного смысла, и Зайчневский имел в виду борьбу царской власти и крестьянства, борьбу не партийную, а классовую), что эта борьба может завершиться только победой народной революции, основной силой в которой будет крестьянство, но инициаторами — революционная молодежь и армия, что эта революция приведет к социализации земли и фабрик (т.е. к переходу их в ведение крестьянских общин и рабочих артелей), и что созыву Земского собора будет предшествовать временная диктатура революционной партии. Дух грядущей русской революции, дух 1917г. со всем его величием и со всеми его противоречиями веял от «Молодой России», и именно поэтому она вызвала неподдельный чудовищный ужас как у правительства, так и у либералов.

А через несколько дней после появления «Молодой России» в Петербурге начались пожары, и перепуганные либералы от такого совпадения сразу же поверили, что «вот оно и началось», так что потерявший от страха рассудок Достоевский сразу же побежал к Чернышевскому уговаривать его прекратить пожары. Николай Гаврилович после ухода Достоевского мог только покрутить пальцем у виска…

Хотя никаких следов содействия революционеров петербургским пожарам не смогла найти даже царская полиция, и хотя оставалось непонятно, зачем революционерам заниматься этим делом иначе как ради удовлетворения своих порочных склонностей, в официальную версию о происхождение пожаров уверовала большая часть либеральной общественности. Пожары оказались до такой степени кстати для правительства, что можно сомневаться в том, только ли использовало оно весьма кстати начавшиеся пожары (которых много в ту эпоху происходило в разных русских городах) или приложило незримую руку к их возникновению. Ответа на этот вопрос нет и вряд ли он когда-нибудь будет.

Как бы там ни было, реакция перешла в наступление. В июне 1862г. были приостановлены «Современник» и другой демократический журнал, «Русское слово». 16 июня в Польше были расстреляны за пропаганду в армии молодые офицеры Иван Арнгольдт, Петр Сливицкий и Франц Ростковский. Против их расстрела, за замену смертной казни каторгой выступали даже представители высшей царской администрации в Польше, чувствовавшие, что убийство безоружных противников означает вступление на тот путь, с которого не будет возврата. На расстреле Арнгольдта, Сливицкого и Ростковского настоял царь собственной персоной. За день до казни, 15 июня молодой революционер — русский офицер Андрей Потебня выстрелом из пистолета ранил царского наместника в Варшаве Лидерса, после чего, очистив револьвер, спокойно удалился. Царское правительство получило первый урок, что его противники настолько свирепы, что, когда их убивают, они осмеливаются сопротивляться. К своей собственной беде, этого урока оно так и не поняло.

2 июля 1862г. за написание прокламации, которую так и не успели отпечатать, в Петербурге был арестован 22-летний сотрудник «Русского слова», талантливый публицист Дмитрий Писарев. Писарев был чуждым политического экстремизма демократом-социалистом, однако принять поднимавшуюся волну реакции и сложить руки он не мог и не хотел. В его проекте прокламации говорилось:

«Низвержение благополучно царствующей династии Романовых и изменение политического и общественного строя составляет единственную цель и надежду всех честных граждан России. Чтобы, при теперешнем положении дел, не желать революции, надо быть или совершенно ограниченным или совершенно подкупленным в пользу царствующего зла.

Посмотрите, люди русские, что делается вокруг нас, и подумайте, можем ли мы дольше терпеть насилие, прикрывающееся устаревшею формою божественного права. Посмотрите, где наша литература, где народное образование, где все добрые начинания общества и молодежи. Придравшись к двум-трем случайным пожарам, правительство все проглотило; оно будет глотать все: деньги, идеи, людей, будет глотать до тех пор, пока масса проглоченного не разорвет это безобразное чудовище. Воскресные школы закрыты, народные читальни закрыты, два журнала ["Современник" и "Русское Слово"] закрыты, тюрьмы набиты честными юношами, любящими народ и идею, Петербург поставлен на военное положение, правительство намерено действовать с нами как с непримиримыми врагами. Оно не ошибается. Примирения нет. На стороне правительства стоят только негодяи, подкупленные теми деньгами, которые обманом и насилием выжимаются из бедного народа. На стороне народа стоит все, что молодо и свежо, все, что способно мыслить и действовать.

Династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть. Их не спасут ни министры, подобные Валуеву, ни литераторы, подобные Шадо-Ферроти.

То, что мертво и гнило, должно само собою свалиться в могилу; нам останется только дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы» (Д.И. Писарев. Сочинения в 4-х томах, т.2. М., 1955, сс. 125 — 126).

7 июля 1862г. были арестованы Чернышевский и Николай Серно-Соловьевич. Арестовали их после того, как царская полиция перехватила письмо Герцена Серно-Соловьевичу, в котором Герцен писал, что согласен, если Чернышевский того захочет, помочь ему издавать «Современник» за границей. Так началось дело «о преступном сношении с лондонскими пропагандистами».

Николай Серно-Соловьевич (1834 — 1862) был ярчайшим представителем типа революционера начала 1860-х гг., революционера, чрезвычайно твердого по нравственному стержню, но весьма умеренного по политической программе, революционера, встающего на путь революции почти против своей воли, после того, как все мирные пути апелляции к реформам сверху были исчерпаны, и оставалось либо смириться с царящей неправдой, признав себя подлецом и трусом, либо вставать на путь подпольной борьбы.

Во второй половине 1850-х годов Серно-Соловьевич работал в комитете по подготовке крестьянской реформы. Увидев, что подготовляемая там реформа пойдет в интересах крепостников, а не крепостных, он самовольно вручил, прокравшись в царский сад, царю из рук в руки записку с изложением своих мнений о путях крестьянской реформы (до времен, когда люди, болеющие за крестьянское горе, будут искать царя не с докладной запиской, а с револьвером и динамитом, было еще далеко). Царь поблагодарил его за деловое рвение, однако на подготовку крестьянской реформы записка Серно-Соловьевича никак не повлияла.

Увидев это, он решил пойти другим путем — но все еще не путем революционной борьбы, а путем апелляции к общественному мнению. Уйдя с государственной службы, он издал за границей брошюру с идеей о выкупе у помещиков земли в пользу крестьян государством. Брошюра была подписана собственным именем, и в объяснение этого Серно-Соловьевич в предисловии к ней писал:

«Я публикую мой проект под своим именем; пора нам перестать бояться, и если мы хотим, чтобы с нами перестали обращаться, как с детьми, нам надобно перестать действовать по-детски; тот, кто хочет правды и справедливости, должен уметь безбоязненно стоять на них».

И есть еще люди, которые искренне верят несчастному ренегату Достоевскому, что сущность русского революционера заключалась в отрицании чести, и есть еще те, кто считает, что такие люди, как Николай Серно-Соловьевич встали на путь революционной борьбы по причине своей неискоренимой злобности, а не потому, что действительность напрочь отвергала для них возможность любых других путей.

Уже после того, как он встал на путь подпольной деятельности и был арестован «за сношение с лондонскими пропагандистами» (т.е. с Герценом и Огаревым), Серно-Соловьевич в письме из Петропавловской крепости пытался в последний раз образумить царя:

«Теперь наиболее образованная часть нации, видимо, опередила в своих стремлениях Правительство. Если Правительство не займет своего природного места, т.е. не встанет во главе всего умственного движения Государства, насильственный переворот неизбежен, потому что все правительственные меры, и либеральные, и крутые, будут обращаться во вред ему, и помочь этому невозможно. Правительству, не стоящему в такую пору во главе умственного движения, нет иного пути, как путь уступок. А при неограниченном Правительстве система уступок обнаруживает, что у Правительства и у народа различные интересы, и что Правительство начинает чувствовать затруднения. Поэтому всякая его уступка вызывает со стороны народа новые требования, а каждое требование естественно рождает в Правительстве желание ограничить или обуздать его. Отсюда ряд беспрерывных колебаний и полумер со стороны Правительства и быстро усиливающееся раздражение в публике…

Теперь в руках Правительства спасти себя и Россию от страшных бед, но это время может быстро пройти. Меры, спасительные теперь, могут сделаться через несколько лет вынужденными, а потому бессильными. О восстановлении старого порядка не может быть и речи; он исторически отжил. Вопрос стоит между широкой свободой и рядом широких потрясений, исход которых неизвестен. Громадная масса энергических сил теперь еще сторонники свободы. Но недостаток ее начинает вырабатывать революционеров. Поэтому я и говорю, что преследовать революционные мнения — значит создавать их.

Правительство обладает еще громадною силою; никакая пропаганда сама по себе не опасна ему; но собственные ошибки могут быстро уничтожить эту силу, т.к. она более физическая, чем нравственная».

Это была все та же герценовская идея: реформа — если возможно, революция — если необходимо. Царизм показал, что реформа невозможна, и тем самым сделал революцию необходимой…

Серно-Соловьевич будет приговорен к пожизненной ссылке в Сибирь и умер там в 1866г. после избиения жандармами…

Серно-Соловьевича судили за такое страшное преступление, как контакты с Герценом и Огаревым. Чернышевского за это судить было все же невозможно, поскольку в переписке с оными он не состоял, а судить Чернышевского за сделанное ему без его ведома и согласия предложение было невозможно даже для царского суда. Статьи Чернышевского в «Современнике», как и вся русская литература в то время, проходили через предварительную цензуру и потому юридическому преследованию не подлежали. Деятельность Чернышевского в революционном подполье, если она была, велась столь законспирированно, что осталась малоизвестной не только царским следователям, но и историкам последующих поколений, до сих пор спорящим о мере вовлеченности Чернышевского в работу подполья. Юридически весомых доказательств этой деятельности у царской полиции не было. Поэтому законно посадить Чернышевского было никак невозможно, а посадить очень хотелось.

И с горечью душевной царские власти, несмотря на свою кротость и человеколюбие, пошли на подлог.

Чтобы доказать то, что неопубликованный проект прокламации «К крестьянам» был написан Чернышевским, провокатор В. Костомаров переписал текст прокламации, подделывая его почерк. Судьям, сомневавшимся в подлинности почерка, была разъяснена царская воля, и Чернышевский был приговорен к 14 годам каторги. Царь милостиво снизил срок каторги до 7 лет, после которых Николая Гавриловича, однако же, не перевели на режим ссыльнопоселенца, но направили в глухую и гиблую Якутию, в Вилюйск, в полную изоляции от внешнего мира. Сидя в Вилюйске, он писал статьи, романы и пр., однако, зная, что все это по написанию будет конфисковано жандармами, сжигал написанное. Много люди выдумали страшных пыток, но и подобная — не из легких…

В Вилюйске Н.Г. Чернышевский пробыл до 1883г., когда ему разрешили переехать в Астрахань, а в 1889г., за несколько месяцев до смерти — в родной Саратов. Он был одним из крупнейших и самостоятельнейших русских мыслителей и, пожалуй, крупнейшим русским политиком 19 века…

Перед отправкой Чернышевского на каторгу, в 1864г. царское правительство не удержалось от глумления над побежденным врагом и устроило комедию с привязыванием его к позорному столбу. Узнав об этом, Герцен написал в «Колоколе»:

«…Чернышевский был вами выставлен к столбу на четверть часа, — а вы, а Россия на сколько лет останетесь привязанными к нему?

Проклятье вам, проклятье — и, если возможно, месть»…

Последним всполохом революционного подъема начала 1860-х годов станет восстание 1863 — 1864гг. в Польше, Литве и Беларуси. Подробно о нем говорится в отдельной главе, здесь скажем только, что оно потерпело поражение в первую очередь из-за военной невозможности самостоятельной, без поддержки крестьянской революции в России, победы повстанцев, что подавление его сопровождалось страшной жестокостью царских карателей и что в то же время в Литве и Беларуси, где восстание приобрело характер крестьянской войны, царское правительство, чтобы лишить повстанцев сочувствия крестьян, было вынуждено пересмотреть условия крестьянской реформы в сторону, более благоприятную для крестьян, чем на остальной территории Российской Империи.

Всеобщее крестьянское восстание в 1863г., когда фактически должна была вступить в действие отмена крепостного права, восстание, на которое надеялись и русские, и польские революционеры, не произошло. Царизм отбил революционный натиск и перешел в наступление. Перед его противниками возникал вопрос: что делать в новой ситуации. Свой ответ на этот вопрос дал уже известный нам Дмитрий Писарев.

Писарев был одним из ярчайших, самостоятельнейших и интереснейших деятелей русской революционной мысли, наряду с Троцким — лучшим публицистом во всей истории русской журналистики. Его идейный путь и его мировоззрение сильно отличались от взглядов Герцена, Чернышевского и Добролюбова.

Писарев не был народником, никогда не питал надежд на крестьянскую общину и мало интересовался крестьянским вопросом вообще. Благовоспитанного, но искреннего мальчика из небогатой дворянской семьи толкнул на путь восстания против самодержавной действительности протест против семейного деспотизма. В начале своей литературной деятельности Писарев был ярко выраженным мелкобуржуазным индивидуалистом, протестующим не столько против эксплуатации масс, сколько против подавления личности, против деспотизма, иерархии и произвола. Идея трудовой личности была альфой и омегой мышления и деятельности Писарева. Однако в России невозможно было быть демократом, не будучи социалистом. В царской России интеллигентская трудовая личность врача или журналиста не могла свободно жить и честно работать, когда вокруг был «слезами залит мир безбрежный» и «правил гнет и произвол». От индивидуализма, от свободы личности Писарев шел к социализму, к строю общности и сотрудничества трудовых личностей, свобода была для него неотделима от социализма, а социализм — от свободы. От исторического идеализма он шел к историческому материализму, к признанию жизни и борьбы трудовых масс в качестве основного содержания истории, шел к идее, что освобождение рабочих — дело рук самих рабочих. Он писал:

«Конечная цель всего нашего мышления и всей деятельности каждого честного человека все-таки состоит в том, чтобы разрешить навсегда неизбежный вопрос о голодных и раздетых людях; вне этого вопроса нет решительно ничего, о чем бы стоило заботиться, размышлять и хлопотать…» (Д.И. Писарев. Сочинения в 4-х томах. Т.3,М.. 1956, с. 105).

«В настоящее время вся историческая будущность Западной Европы зависит от того, каким образом разрешится рабочий вопрос, т.е. каким образом упрочится и разрешится материальное существование рабочего населения… Этот вопрос разрешится не какими-нибудь посторонними благодетелями и покровителями, а только самими работниками, когда к их рабочей силе, практичности и трудолюбию присоединится ясное понимание междучеловеческих отношений и умение возвышаться от единичных наблюдений до общих выводов и широких умозаключений» (Ю. Н. Коротков. Писарев. М., 1976, с. 307)..

Арестованный 2 июля 1862г., Писарев просидел в Петропавловской крепости до ноября 1866г. За написание ненапечатанной прокламации его приговорили к 2 годам и 8 месяцам тюрьмы, однако срок предварительного заключения ему зачтен не был. С 1863г. ему разрешили заниматься в тюрьме литературным трудом, и именно в тюрьме ему пришлось разрабатывать программу действий.

Писареву в высшей степени был присущ реализм мышления, реализм, благодаря которому он не имел иллюзорных надежд на скорую победу революции. Идея Писарева, пропагандируемая им из тюрьмы, состояла в ориентации на долгую подготовительную работу, в просвещении масс и в подготовке интеллигентных кадров грядущей революции.

Эту идею он отстаивал в заочном споре с покойным Добролюбовым на тему: Катерина или Базаров? Характерной особенностью русской революционной мысли 1840-1860-х годов была исключительная роль в ней литературной критики. Полемика по политическим вопросам в легальной печати была невозможно, нелегальной печати еще почти не существовало, поэтому высказывать свои идеи и вести по ним полемику приходилось, отталкиваясь от литературных произведений, рассматриваемых как выражение определенных явлений действительности.

Ориентация Добролюбова на тип Катерины была ориентацией на стихийное восстание крестьянских масс, на силу и характер простого народа, который неизбежно поднимется на борьбу. Но крестьянского восстания не произошло ни в 1861г., ни в 1863г. Поэтому Писарев выдвинул ориентацию на тип Базарова, на тип трудового интеллигента и на соединение в конце концов теоретического знания с массовой борьбой. Споря с Добролюбовым, он писал, что силы и характера в русском трудовом народе всегда было в достатке, но если эти сила и характер не дали положительных результатов, если все крестьянские восстания кончались ничем, причина этому заключалась в отсутствие знания. Все беды людей — от невежества, настаивал Писарев, единственное лекарство от них — знание, но принимать его нужно не столовыми ложками, а сороковыми бочками.

Усилиями Писарева — и не только его — журнал «Русское Слово» стал лучшим русским левым журналом реакционной эпохи середины 1860-х годов («Современник» после смерти Добролюбова и ареста Чернышевского не знал, что делать, не мог предложить внятную программу борьбы и без особой веры произносил слова, живые и грозные вчера, но мертвые сегодня). «Русское слово» объединяло представителей разных течений ненароднического, необщинного социализма, социализма, ориентирующегося не на крестьянство, а на трудовые группы города. В нем революционные демократы-социалисты Г. Благосветлов (владелец журнала) и Писарев сотрудничали с первым русским анархистом — прудонистом Н. Соколовым и с якобинцами, сторонниками захвата власти революционной интеллигенцией В. Зайцевым и П. Ткачевым.

Расцвет «Русского слова» и влияния писаревской пропаганды был недолог. Это не означает, что данная пропаганда была напрасной. Русские революционеры-демократы вообще и Писарев в особенности выиграли бой за ум и чувство трудовой интеллигентной молодежи у охранителей и либералов. Как воспринималась пропаганда революционных демократов и революционных социалистов интеллигентской молодежью, можно судить, например, по дневнику московского студента Сергея Торчилло, не участвовавшего активно в революционном движении 1860-х годов, но симпатизировавшего этому движению:

«Человек должен прежде всего быть человеком, а потом уж благоразумным, ученым, студентом, либералом, нигилистом — словом, кем хотите!… Я не хочу походить на пигмеев нравственности, которые жужжат о долге, об обязанностях, о карьере . Подлейшее, глупейшее слово! Карьера предполагает всегда спиногнутие , подлость, взяточничество, отсутствие человеческого достоинства!!! И весь век подличать, когда нет ничего за гробом… Когда за это страшное мучение, за эти нравственные пытки — нет тебе никакой награды…» ( Ф.Ф. Кузнецов. Публицисты 1860-х годов. Круг «Русского слова». М., 1981, с.190).

Однако те, кто не желал унижать свое человеческое достоинство спиногнутием, очень скоро убеждались, что без спиногнутия прожить в царской России было никак невозможно, и что все пути к свободной жизни и честному труду для «мыслящего пролетария», интеллигентской трудовой личности были закрыты условиями царского режима. К тому же просветительская работа в среде трудовой интеллигенции рано или поздно достигала естественных пределов, когда все, кого было можно просветить, просвещались, после чего опять возникал вопрос: а что им, собственно, делать дальше? Вести же просветительскую работу среди народной трудовой массы было невозможно в силу все тех же условий царского режима, который еще в июне 1862г. закрыл организованные передовыми интеллигентами воскресные школы для взрослых.

Революционное подполье начала 1860-х годов было разгромлено репрессиями и рассыпалось в период победы реакции. В 1864г. распустилась наиболее крупная подпольная организация — первая «Земля и воля» (с ней сотрудничал Чернышевский и в ее рядах действовал Николай Серно-Соловьевич). Однако из остатков ее московской организации возник революционный кружок во главе с Николаем Ишутиным. 4 апреля 1866г. двоюродный брат Ишутина Дмитрий Каракозов стрелял в царя.

С политической точки зрения выстрел Каракозова не имел смысла. Не известно, комплекс каких причин толкнул его на попытку цареубийства, о которой не знала большая часть членов организации (знавшие безуспешно пытались Каракозова отговорить). Однако выстрел Каракозова был последним предупреждением царю и первой, неудачной попыткой путем пропаганды действием воззвать к народу. В своей листовке «Друзьям-рабочим», найденной у него при аресте, Каракозов писал:

«Грустно, тяжко мне стало, что так погибает мой любимый народ, и вот решил я уничтожить царя-злодея и самому умереть за свой любезный народ. Удастся мне мой замысел, так я умру с мыслью, что я принес пользу моему дорогому другу — русскому мужику. А не удастся, так я умру с мыслью, что найдутся люди, которые пойдут по моему пути. Мне не удалось — им удастся. Для них смерть моя будет примером и вдохновит их. Пусть узнает русский народ своего главного могучего врага — будь то Александр Второй или Третий и так далее, все равно. Справится народ со своим главным врагом — остальные мелкие — помещики, вельможи, чиновники и другие богатеи струсят, потому что число их вовсе незначительно. Тогда-то и будет настоящая воля» (История терроризма в России. Ростов-на-Дону, 1996, с. 32).

Каракозова повесили 3 сентября 1866г., но спустя 15 лет найдутся люди, которым удастся то, что не удалось ему…

Выстрел Каракозова был последним актом революционной борьбы 1860-х годов и прологом, предвестием революционного народничества 1870-1880-х годов. 8 лет отделяло Серно-Соловьевича, подстерегавшего царя с докладной запиской, от Каракозова, подстерегавшего царя с пистолетом. Не прислушавшись к Серно-Соловьевичу, царь сделал подобную метаморфозу отношения к себе неизбежной…

После выстрела Каракозова последовала новая волна репрессий, ударившая по людям, не связанным не только с Каракозовым, но и с остатками революционного подполья вообще, однако мыслящим не так, как властям угодно. Был арестован и сослан на Север России немолодой уже профессор математики в Артиллерийском училище, философ Петр Лавров. В ссылке он напишет работу «Исторические письма», которая будет для революционеров — народников почти тем же, что Евангелие для христиан, а «Коммунистический манифест» для марксистов, а после побега из ссылки через 3 года станет в эмиграции крупнейшим теоретиком революционного народничества.

Но это все в скором будущем, а пока закрыты «Современник» и «Русское слово». 1866 — 1869гг. — самая глухая пора в царствовании Александра Второго. 1860-е годы кончились, 1870-е годы еще не начались.

В ноябре 1866г., отбыв срок заключения, на свободу вышел Писарев. На свободе он писал меньше, чем в тюрьме, приходя в себя и обдумывая, что делать дальше. К великому сожалению, додумать он не успел, и крупнейшая умственная сила революционной демократии погибла в результате нелепого несчастного случая — Писарев утонул в июле 1868г., купаясь в Рижском заливе.

А в начале 1869г. студенческими волнениями в Петербургском университете начались 1870-е годы…

К истории несостоявшейся революции в Сибири

...После спада революционного подъема в Рос­сии в 50—60-х годах и поражения польского вос­стания 1863—1864 годов в Сибирь были высланы многие русские революционеры и 18 с половиной тысяч польских повстанцев. Только в Иркутской губернии томилось две с половиной тысячи поля­ков. Положение их было тяжелое, они вели полу­голодный образ жизни. На каторге и в ссылке рус­ские и поляки не прекращали совместной борьбы против царизма за социальную справедливость и национальную свободу. Еще в октябре 1865 года в Красноярскую тюрьму прибыл Н.А. Серно-Соловьевич — идеолог революционно-демократическо­го лагеря 60-х годов, соратник Н.Г. Чернышевско­го, один из основателей подпольной организации «Земля и воля», публицист, активный борец про­тив самодержавия. До этого он три года просидел в одиночной камере Алексеевского равелина Пет­ропавловской крепости, сумел связаться оттуда с революционным подпольем и эмиграцией. Серно-Соловьевич горячо верил в грядущую крестьян­скую революцию, но считал, что для этого нужно создать крепкое ядро — организацию революцио­неров. С помощью ссыльных поляков П. Ляндовского, Ю. Шленкера и других вначале в Красно­ярске, а потом в Канске был сформирован польс­ко-русский революционный союз. Его отделения были во многих городах и населенных пунктах Си­бири, где проживали ссыльные поляки. Союз под­готовил воззвание к народу, войску и польским ссыльным, инструкцию для подготовки восстания, а также сам план восстания против царя. Сигна­лом к восстанию должно было послужить покуше­ние на царя, которое планировалось на март 1866 года.

Важным центром революционной деятельности в Иркутской губернии было село Лиственичное. Там находился революционный комитет. Во главе его стоял Густав Шарамович, человек пытливого ума, целеустремленный, с выдающимися организаторс­кими способностями. Родом он был из Житомира. Его дед, генерал русской армии, и отец, полков­ник, были разжалованы Николаем I в солдаты. Сэм Густав рано включился в революционное движение. В 1863 году он стал революционным начальников Родомыльского уезда.
В Листвянке к весне 1866 года был разработан единый план восстания ссыльных поляков в Ир­кутской губернии. Однако руководители встрети­лись с непреодолимыми трудностями. Выстрелы Д. Каракозова 4 апреля в царя оказались неудач­ны, на революционеров обрушились репрессии. Оборвалась связь с западным Красноярско-Канским революционным комитетом. Туда проник про­вокатор, большинство руководителей было арес­товано. Другие рассредоточены по разным местам. Н. А. Серно-Соловьевича направили в Иркутск. До­рогой он получил тяжелую травму и 14 февраля 1866 года умер в госпитале Иркутской тюрьмы. Пе­ред смертью по его просьбе польские друзья сожгли в печи все важные документы Красноярско-Канского центра. Восточному революционному ко­митету теперь приходилось надеяться на помощь ссыльных, а также на местное население.
Восстание ускорилось благодаря тому, что поля­ков стали направлять, на строительство Кругобайкальского тракта на тяжелый каторжный труд. Тракт прокладывали вдоль берега Байкала, взрывали от­весные скалы и перекидывали мосты через бес­численные горные потоки. Работы велись между Култуком и станцией Лихановская на протяжении двухсот километров. Революционный комитет решил использовать концентрацию людей. В каждую груп­пу были направлены организаторы и помощники.
22 июня на строительство тракта прибыли по­следние польские ссыльные, всего их было около 700 человек, а уже 24 началось восстание.