Прошло с той поры более двухсот лет, а страсти не утихают и по сей день: кто был действительным руководителем первой отечественной "кругосветки" -- капитан-лейтенант Иван Федорович Крузенштерн или представитель Российско-Американской компании и его императорского величества Александра Первого, камергер Двора и высочайший Посланник Николай Петрович Резанов?

В 2004 (юбилейном) году в журнале "Вокруг света" опубликована статья "Одна надежда на двоих" http://rezanov.krasu.ru/commander/vokrug_sveta.php
Алексей Постникова, профессора, академика РАЕН и Дмитрия Иванова, в которой однозначно утверждается, что руководителем был Крузенштерн.

Но тут же последовал и категоричный ответ на эту статью: "Я обвиняю Крузенштерна" http://rezanov.krasu.ru/commander/vsKruzenshtern.php и пальма первенства отдается Резанову.

Так кто же прав?

Об этом и Валентин Пикуль писал:

Резановский мавзолей

Повесть начнется с осени 1802 года, но, верный своим навыкам – забегать во времени вперед, я приглашаю читателя в Калифорнию 1847 года, когда эти края навестил известный английский мореплаватель и ученый Джордж Симпсон.

Сан-Франциско еще не блистал огнями, к северу от Сакраменто бурная Славянка впадала в залив Румянцева, в устье этой реки высился гордый Форт-Росс, окруженный множеством ранчо русских поселений, где они выращивали редьку в пуд весом, а к югу от Сан-Франциско располагался Монтерей – столица всей испанской Калифорнии. Уроженец тех краев, американский писатель Брет Гарт, вспоминал, что случилось тогда в цитадели праздничного Монтерея:
Много собралось народу на торжественный банкет,
Принимал все поздравления гость, английский баронет.
Отзвучали речи, тосты, и застольный шум притих:
Кто-то вслух неосторожно вспомнил, как пропал жених.
Тут воскликнул сэр Джордж Симпсон:
– Нет, жених не виноват!..

Старые гранды, хозяева Монтерея, еще не забыли, как давным-давно сюда ворвался под парусами русский корабль, с него сошел на берег дипломат царя Николай Резанов, а донья Кончита, юная дочь коменданта, тогда же отдала ему руку и сердце, поклявшись ждать, когда он вернется снова, чтобы увезти ее в заснеженную Россию. Но с тех пор минуло сорок лет, Резанов не возвратился, а Кончита, старея, все ждала его, все ждала, ждала…
Иногда она в печали слышала безгласный зов.
– Он придет, – цветы шептали.
– Никогда, – неслось с холмов…

– Нет, жених не виноват! – провозгласил сэр Джордж Симпсон. – У нас в Лондоне хорошо знают его историю. Резанов, влюбленный в юную испанку, скакал через Сибирь как бешеный, зная, что невеста обязалась ждать его два года, и во время скачки он выпал из седла и разбился насмерть. Думаю, пылкая испанка, прождав два года, давно забыла о нем! А жива ли она? – вдруг спросил Симпсон.

Разом все стихло. Из-за стола поднялась пожилая, но еще красивая испанка – вся в черных одеждах.

– Это… я! – сказала она, и стало еще тише. – Нет, сэр, не два года, а двадцать раз по два года я жду, все СОРОК ЛЕТ…

Джордж Симпсон растерялся, никак не готовый встретить испанскую Пенелопу, почти полвека ожидавшую своего Одиссея.

– Простите, – единственное, что он мог ей сказать.

– Все кончено, – отвечала ему Кончита Консепсьон, выходя из-за стола, – и теперь мне уже некого ждать.

– Простите, – еще раз повторил британец.
А под белым капюшоном на него глядел в упор
Черным углем пережженный женщины безумный взор.
“А жива ль она?” – Кончиты раздалися тут слова:
– Нет, синьоры, вы считайте, что отныне я мертва…

– Мертва, мертва, а я один. Зачем ты покинула меня?

Так рыдал над гробом жены Николай Петрович Резанов, и мы, читатель, возвращаемся в осень 1802 года, когда на кладбище Петербурга выросла новая могила. Сенатский обер-прокурор похоронил свою жену Анну, дочь знаменитого Шелихова, которая оставила ему малолетних детей, в том числе и младенца – дочь Олю, которой исполнилось лишь 12 дней…

Николай Петрович навестил поэта Державина:

– Гаврила Романыч, – сказал он ему, рыдающий, – чувствую, жизнь покидает меня. А на детей глядя, едино лишь растравляю свои сердечные раны… Что делать? Подскажи!

Резанов был автором проекта о посольстве в Японию, он же ратовал о коммерческих связях русской Аляски с русскими в Калифорнии, и Державин сказал, что развеять свое горе вдовец может лишь в дальнем путешествии, какое и готовится:

– Думаю, государь одобрит твое назначение…

Александр I согласился, добавив:

– С тех пор, как еще во времена моей великой бабки Екатерины берега Японии посетил наш корабль лейтенанта Лаксмана, японцы соглашались принять наше посольство. Мало того, у нас давно живут немало японцев, которых бурями прибило к берегам России, и надобно бы вернуть их на родину…

Предстояло первое кругосветное путешествие россиян. Кронштадт снаряжал корабли “Надежда” и “Нева”, которыми командовали капитан-лейтенанты Иван Крузенштерн и Юрий Лисян­ский, а в Петербурге Резанов собирал штаты посольства, ученых, врачей, ботаников и “кавалеров”, столь необходимых для вящей пышности, при этом в “кавалеры” попал и буйный поручик гвардии граф Федор Толстой, которого позже обессмертил Грибоедов в строфах из “Горе от ума”: “ночной разбойник, дуэлист… и крепко на руку нечист…”

– Я тоже не сижу без дела, – сказал Резанову император, – составляю послание на имя японского императора, которое будет писано чистым золотом на веленевой бумаге в окружении даров природы, а вы подумайте о щедрых презентах…

Список подарков для микадо лежит передо мною, занимая целую страницу печатного текста. Выделю главные: сервизы и вазы из фарфора, ценные ковры, меха лисиц и горностая, парча, атлас и бархат, “кулибинские” фонари для освещения улиц, ружья, сабли и пистолеты, гарнитуры пуговиц, генеральные карты Российской империи и прочее. Резанов, думая о жителях русской Аляски, не забыл погрузить на корабли и целую библиотеку, в которой были стихи и книги по экономике, “скотский лечебник” и херасковская “Россияда”… Ах, как много людей чаяло попасть в эту экспедицию! Просились персоны важные и мелкотравчатые людишки: “Ревность к службе и любовь к Отечеству суть главные причины, побудившие меня утруждать начальство об удостоении меня иметь честь быть в числе избранных к свершению столь славного подвига, труды и опасности коего не в силах умалить моего патриотического усердия…” Сейчас так не пишут!

27 июля 1803 года якоря были выбраны, паруса подняты.

Лондон в ту пору забавлялся карикатурами на молодого Наполеона, угрожавшего англичанам высадкой десанта. Английские многопушечники, встретив у своих берегов русские корабли, сначала приняли их за французские, но, распознав ошибку, прислали бочонок рому, а русские отдарились от них бочкою с клюквенным вареньем. В конце октября “Надежда” и “Нева” были уже на Канарских островах, которые издали казались сущим раем. Но, попав на берега, матросы увидели, что много канарцев спят прямо на улицах, никогда крыши над головой не имея. Крузенштерн записывал: “Всеобщая бедность народа, небывалый разврат женщин и толпы тучных монахов, шатающихся ночью по улицам для услаждения чувств своих, – суть такие отличия сей страны…” В конце ноября, когда над крышами русских деревень задували снежные вьюги, русские корабли, изнуренные жаром и штилями, пересекли экватор, а матросы, разбежавшись по вантам, трижды провозгласили “ура”… Впереди лежала Бразилия!

Крузенштерн и Лисянский распорядились:

– Все матросы в Бразилии получат от нас по пиастру…

Четыре недели оставались возле острова Санта-Екатерина, ремонтировались после штормов. Именно здесь, в видимости берегов Бразилии, стали портиться отношения Резанова с командирами кораблей и офицерами. Николай Петрович, поставленный во главе всей экспедиции, не вмешивался в дела Крузенштерна и Лисянского, тактично считая себя лишь “пассажиром”. Вражда возникла по вине “кавалера” графа Толстого, который объявил Резанову “матерную войну” и часто, будучи пьяным, оскорблял Резанова, не стыдясь матросов, а моряки пока что не вмешивались в дела посольства, наверное, полагая, что брань графа – дело не морское, а из лексикона дипломатического.

– Во как заливает! – смеялись матросы. – А ведь граф… Таки-то слова у нас и в деревне отродясь не слыхивали…

Николай Петрович не раз грозил Федору Толстому:

– Только бы нам до Камчатки добраться, ваше сиятельство, там-то, граф, вы в остроге у меня насидитесь…

(Об этом, читатель, Грибоедов не забыл помянуть: “В Камчатку сослан он, вернулся алеутом…”) Глядя на поведение “кавалера” посольства, и офицеры кораблей стали относиться к Резанову без должного решпекта, а скоро дипломат рассорился с Крузенштерном. Существует большая литература об этой ссоре, о которой раньше много писали, а наши историки о ней нарочито умалчивают, оберегая бесспорные авторитеты участников экспедиции. Суть же разногласий была такова: Крузенштерн, не имея на то никаких прав, требовал от Резанова подчинения ему, а Резанов, имея полномочия посланника и начальника всей экспедиции, не желал подчиняться капитан-лейтенанту. Однако, вдоволь наглядевшись на то, как вечно пьяный “кавалер” посольства Толстой оскорбляет своего же посла, Юрий Лисянский перестал принимать от Резанова почту, говоря, что чужих писем читать не любит, а распоряжения принимает лишь от Крузенштерна.

– Чужих писем читать и я не привык, а что касаемо важных распоряжений, так ожидаю и таковые токмо от Крузенштерна…

Читатель, надеюсь, догадался, что конфликт назрел, достаточно одного неосторожного слова, чтобы скандал разразился. Однако впереди предстояло огибать проклятый мыс Горн, где блуждала легендарная тень “летучего голландца”, и, обогнув этот мыс, корабли из Атлантики перешли в Тихий океан, а там гляди, как бы не проскочить мимо острова Пасхи, а в пути до Пасхи корабли потеряли один другого, – посему всем, кроме беспутного графа Толстого, было не до выяснения отношений, и Крузенштерн, усталый от недосыпания, наказал вахтенному офицеру:

– Впереди архипелаг Маркизовских островов, так вы, любезный, не проскочите мимо Нука-Гива, где наверняка нас ожидает “Нева” Лисянского, дабы следовать совместно далее…

Нука-Гива открылась гремящими со скал водопадами, “Нева” уж стояла на якоре, поджидая “Надежду”, вокруг кораблей плавали множество островитян, предлагая в обмен на куски железа кокосы и бананы. Крузенштерн выступил перед матросами с призывом:

– Дикарей не обижать! Помните, что российский флот здесь видят впервые, и я уверен, что мы покинем Маркизовы острова так, чтобы оставить по себе только самую добрую память…

Но, призывая не обижать дикарей, Крузенштерн здорово обидел Резанова, человека от дикости далекого. Случилось это так. Пока команды выменивали плоды и фрукты, Резанов велел выменивать у островитян предметы их обихода – для этнографической коллекции Петербургской Академии наук. Но Крузенштерн ученых, что подчинялись Резанову, разругал, велев им не заниматься “глупостями”, а все, что они собрали, отнял у них. Не понимаю – зачем?

2 мая 1804 года Резанов сказал Крузенштерну:

– Не стыдно ли вам ребячиться, свою власть показывая и не позволяя мне исполнять то, что положено экспедиции?

“Вдруг закричал он (Крузенштерн) на меня:

– Как вы смели сказать, что я ребячусь?

– Весьма смею – как начальник ваш.

– Вы начальник? А знаете ли, как я поступлю с вами?..”

Этот волшебный диалог имел продолжение. Крузенштерн вломился в каюту посланника, угрожая ему расправой, потом вызвал на борт “Надежды” Лисянского с его офицерами, и теперь офицеры двух кораблей стали кричать:

– На шканцы его! Вот мы проучим этого самозванца.

– Дайте мне молоток и гвозди, – кричал граф Федор Толстой. – Я заколочу дверь в его каюту, и пусть он там сдохнет…

“Граф Толстой, – писал Резанов, – бросился было ко мне, но его схватили и послали лейтенанта Ромберга, который пришел ко мне сказать: “Извольте идти на шканцы…” Резанов послал его подальше. Тут вломился к нему сам Крузенштерн и стал кричать, чтобы шел наверх и доказывал, что он здесь начальник. Делать нечего – Николай Петрович поднялся из каюты на шканцы, захватив с собою шкатулку с государственными бумагами:

– Слушайте! Читаю вам, что подписано самим императором…

Александр I писал: “Сии оба судна, – то есть “Нева” и “Надежда”, – с офицерами и служителями поручаются начальству Вашему”. Когда Резанов прочел эти слова, раздался хохот и выкрики.

– Кто подписал? – требовали офицеры.

– Сам государь император, – отвечал им Резанов.

– А кто писал? – ехидно вопросили его.

– Имени писаря не знаю, – сознался Резанов.

Тут раздался торжествующий выкрик самого Лисянкого:

– То-то и оно-то! Мы хотим знать, кто писал, а подписать, мы знаем, император любую чепуху подпишет…

Один только лейтенант Петр Головачев вступился за Николая Петровича (за что потом он и поплатился своей жизнью на острове Святой Елены), а все остальные офицеры говорили:

– Ступайте со своими бумагами, мы таких начальников не знаем, а подчиняемся только своим капитан-лейтенантам.

“А лейтенант Ратманов, ругаясь, при этом говорил: “Он еще и прокурор, а законов не знает”, и, ругая (меня) по-матерному, Ратманов кричал: “Этого-то скота заколотить в каюту!” Граф Федор Толстой уже стоял наготове – с молотком и гвоздями…

– Вы еще раскаетесь, – сказал Резанов, покидая шканцы.

В каюте духота, зной тропический, посланник на палубу уже не выходил, ибо матросы, жалеючи его, предупредили, чтобы не высовывался, – граф Толстой и за борт спихнуть может, – а в это время, когда Резанову было плохо, Крузенштерн запретил врачам навещать его, “хотя на корабле все знали, что посланник сильно занемог”. Без его участия офицеры принимали короля Нука-Гива, который в обмен на топор и бразильского попугая дал морякам двух свиней. Матросы огорчились таким обменом:

– Мяса нет, а одними бананами сыт не будешь…

Крузенштерн тоже побаивался – как бы экипаж не свалила цинга. Он надеялся раздобыть свежей провизии на Сандвичевых островах, но тамошние жители на железки уже не глядели, требуя сукно.

– А сукна у нас нет, – опечалился Крузенштерн…

Здесь корабли расстались: Лисянский увел свою “Неву” на остров Кадьяк, а Крузенштерн направил “Надежду” в порт Петропавловск-на-Камчатке… Почему не в Японию? Да по той причине, что сам же Резанов не захотел являться японцам в дурном виде:

– В таких склочных условиях, когда все перегрызлись, будто собаки худые, да еще изнуренный болезнью, я никак не могу выявить достоинства посла российского… Лучше уж на Камчатку! Там мы и разберемся – кто тут начальник, я или вы?

Вместе с русскими плыл сплошь покрытый татуировкой француз Жозеф Кабре, который женился на дочери короля Нука-Гива, одичал, но по пьяному делу не сошел вовремя на берег, а когда очнулся, вспомнив о женах и детках, “Надежда” уже плыла в открытом океане. Этот француз и разглядел берега Камчатки.

– Мне здесь нравится, – сразу заявил он… Странное желание! Может, после Нука-Гива и Камчатка кажется раем – этого я не знаю, но об этом желании Жозефа Кабре посол Резанов доложил лично русскому императору.

Резанов сразу же съехал на берег, никак не желая вмешиваться в дела корабельные. Павел Иванович Кошелев, генерал-майор и тогдашний начальник Камчатки, решил сразу же “образумить” бунтовщиков-офицеров, явив перед ними свою грозную силу – солдат гарнизона, а графа Толстого, яко главного заводилу и матерщинника, отправили в Петербург, дабы служил в полку и далее. Резанов из штатов посольства Толстого сразу же выключил:

– Для вас, граф, ничего нет на свете святого, и я вынужден сообщить в Петербург, что вы еще на Сандвичевых островах решили остаться ради голых красоток, об отечестве мало думая. Уезжайте прочь, дабы не осквернять своим присутствием даже эти несчастные окраины матери-России… Вон!

Кошелеву посланник признался, что поставлен в очень трудное положение тем, что был оскорблен офицерами кораблей.

Он откровенно признался, что опасается исполнить свою миссию в Японии и подумывает даже о том, чтобы вернуться в Петербург, не исполнив своего долга:

– Поймите! Я, назначенный посланником, поставлен за время плавания Крузенштерном и его офицерами в униженное положение, и, появись я в Иеддо – столице японцев, мне попросту будет стыдно являть перед японцами весь сор, вынесенный из нашей русской избы… Ладно уж на родимой палубе глумились надо мною, но что будет, если станут глумиться и на японской земле?

Кошелев согласился.

В недостойном поведении корабельных офицеров генерал Кошелев усмотрел “оскорбление” всего посольства и сразу начал следствие. Конечно, читатель помнит Крузенштерна – уже отлитым в бронзе – на берегах Невы, и мне, автору, даже неловко тревожить его величавый образ просвещенного мореплавателя на этом пьедестале памятника, которого он и заслуживает. Однако надо знать правду: Иван Федорович сам признал перед Кошелевым свою вину и вину своих офицеров, которые вдали от Кронштадта и начальства распустились, а он потакал их распущенности. Кошелев сказал Крузенштерну, что имеет право лишить его командования кораблем и отправить в Петербург под конвоем:

– Как и Резанов отправил сего “анфант терибля” Толстого.

– Я очень сожалею о случившемся, – просил его Крузенштерн, – и прошу ваше превосходительство примирить меня с господином посланником… Поверьте, я искренен в этом желании.

– Николай Петрович, – отвечал Кошелев, – согласен забыть прошлое, но вам придется перед ним извиниться…

8 августа 1804 года все офицеры “Надежды”, в парадных мундирах и при шпагах, явились к Резанову и просили у него прощения, раскаиваясь в содеянном ранее. Резанов обнял Крузенштерна, сказав, что зла не имеет, желая забвения худого, при этом офицеры кричали “ура” и стали качать посланника, высоко подбрасывая его над собой, а матросы, выстроенные на шканцах, дружно аплодировали этой сцене. Резанов сразу же известил Кошелева, что теперь он согласен плыть в Японию, “а польза Отечеству, – писал он, – на которую я уже посвятил жизнь мою, ставит меня превыше всех личных оскорблений – лишь бы успел я достичь главной цели…”. В этот день всеобщего примирения вместе с русскими радовались и японцы, давно жившие в России, а теперь Резанов сулил им скорое возвращение на родину… Николай Петрович указал Крузенштерну готовить корабль к плаванию, дружески говоря, что здоровье – после смерти жены – стало никудышным, а после Японии ему предстоит еще экспедиция на Аляску и в Калифорнию – по делам Российско-Американской компании.

– Мне уже сорок лет, – печалился он, – а на скрижалях российской гиштории еще не оставил своего имени… Что делать, я честолюбив! – признался Резанов даже с оттенком гордости.

Был конец августа, когда “Надежда” покинула Камчатку, оставив вдалеке родные берега…

Перед отплытием он взял у Кошелева самых рослых солдат с барабанщиком (для “представительства”), навсегда оставив под сенью Авачинской сопки сплошь татуированного Жозефа Кабре, и 15 сентября, миновав Курилы, моряки увидели японские берега. Резанов просил Крузенштерна собрать всех людей на шканцы и произнес перед ними речь, начало которой я привожу здесь, дабы читатель вкусил от аромата языка той давней эпохи.

– Россияне! – цитирую я Резанова. – Обошед вселенную, видим мы себя, наконец, в водах японских. Любовь к отечеству, мужество, презрение опасностей – вот суть черты россиян, вот суть добродетели, всем россиянам свойственныя. Вам, опытные путеводцы, принадлежит благодарность наших соотчичей, вы уже стяжали ту славу, которой и самый завистливый свет никогда уж лишить вас не в силах…

Перед входом в бухту Нагасаки “Надежда” встретила япон­ские лодки, и рыбаки, почти испуганные, услышали, что с “Надежды” их окликнули по-японски. Рыбаки никак не ожидали увидеть своих земляков, возвращавшихся на родину после долгого жития в России. Между ними завязалась беседа, и японец Тодзие, уже достаточно поднаторевший в русском, переводил для Резанова:

– Мои япона сказал, что наша микадо давно и давно ждал русскэ, но зачем вы, русскэ, не приплыли к япона раньше?..

Оказывается, еще со времен Екатерины, когда Японию посетил лейтенант Лаксман, в Иеддо (будущем Токио) ждали русских четыре года подряд, а теперь ждать перестали… Выстрелом из сигнальной пушки Крузенштерн оповестил Нагасаки о своем появлении, и вскоре “Надежду” посетили местные чиновники, которым Розанов вручил записку на голландском языке, изъясняющую цели его прибытия. Вечером весь рейд Нагасаки осветился разноцветными фонарями – в окружении великого множества джонок двигалось большое судно, на котором прибыли городские власти и переводчики. Незваных гостей они приветствовали поклонами, держась за колени и вежливо приседая. Японцы с удовольствием обозрели весь фрегат, надолго задержавшись подле русских солдат-богатырей, коих генерал Кошелев дал Резанову для “представительства”. Крузенштерн сказал, что это солдаты с Камчатки:

– А если ехать с Камчатки по направлению к Петербургу, то рост наших людей становится все выше и выше…

Вместе с японцами прибыли и купцы голландской фактории в Нагасаки, которую возглавлял Генрих Дёфф: голландцы уже 200 лет торговали с японцами, будучи единственными европейцами, которым это было дозволено. Факторы находились в униженном положении, им даже не разрешали изучать японский язык, а голландский язык изучали сами японцы… Раздался могучий крик:

– Начальник Дёфф рад приветствовать великого господина!

При этом Дёфф мигом согнулся в дугу, не смея поднять глаз на Резанова, его помощник кинулся на колени и не вставал, а подчиненные им легли на палубу и более не поднимались. Указывая на членов фактории, японцы с удовольствием сообщили:

– Голландцы наши старые друзья, и вы сами видите, как покорны они нашим обычаям, чтобы выразить нам свое уважение… Согласны ли и вы, русские, следовать нашему этикету?

– Нет, – сразу же отвечал Резанов. – Мы, русские, слишком почитаем японскую нацию, потому я не желаю начинать великое дело безделицами. Если у вас издревле сложились такие отношения с голландцами, то мы приветствуем их, но у нас свои нравы, свои обычаи, кои тоже издревле сохраняются.

Затем японцы потребовали разоружить корабль, сдать запас пороха, все ядра и ружья, оставив только одну шпагу – ту самую, что висит на боку посланника.

– Нет, – отвечал Резанов. – “Надежда” судно военное, караул ружей не сдаст, а офицеры шпаг своих не сдадут…

Конечно, все офицеры и матросы, давно скучая по родным, желали порадовать их весточкой, для чего и приготовили письма, желая воспользоваться почтой голландской фактории, но японцы строго-настрого запретили голландцам принимать письма от русских. Сейчас их волновало иное – тревожил вопрос: где эти японцы, что приплыли в Японию на русском корабле?

– Мы их не прячем… вот же они! – сказал Резанов.

Но беседа чиновников с возвращенцами, для русских непонятная, очевидно, была мало радостной для тех, что побывали в России: они сильно плакали, что-то показывая властям, а Тодзие сказал послу, что на берег родной земли им сходить запрещено. Ближе к ночи возле борта “Надежды” долго качалась рыбацкая джонка, японцы о чем-то тихо переговаривались с рыбаками. После этого Тодзие, как писал Резанов, “пожелал прекратить страдания свои лишением жизни и, схватя бритву, заколачивал ее себе в горло, но к счастию, успели ее отнять и спасли его, ибо рана была несмертельна…”. Резанов спрашивал:

– Скажи, Тодзие, в чем причина твоего отчаяния?

Выяснилось ужасное: те японцы, которых еще в 1792 году доставил на родину Лаксман, до сих пор сидят в тюрьме как “изменники”, ибо японские законы запрещают японцам покидать пределы отечества.

Эта же участь ожидала и несчастных рыбаков, тайфуном вы­брошенных на русские берега. Тодзие просил:

– Мы плачем… Затем ли плыли на родину, чтобы закончить дни свои в тюрьме? Лучше отвезите нас обратно в Петербург.

Резанов как мог утешал японцев:

– Я привез такие богатые подарки вашему микадо, пусть он прочтет письмо нашего императора – и сердце его сразу растрогается, уверен, что он сменит гнев на милость…

На следующий день “Надежду” посетили городские чиновники, они указали Крузенштерну снять с мачт все паруса и реи, весь рангоут отвезти на берег под расписку, а своих единоверцев они обыскали, отобрав у них все вещи и деньги, после чего несчастных, горько рыдающих, отвезли в городскую тюрьму. Резанов в дела японские права вмешиваться не имел, надеясь, что вернет им свободу в Иеддо, куда собирался ехать для аудиенции перед престолом микадо. Но японцы о поездке в Иеддо помалкивали, говоря, что в Нагасаки уже спешит сам “великий сановник Ито”. Этот великий Ито так спешил, что 1804 год закончился, настал и 1805 год, а он все спешил и спешил…

Между тем Резанов начал прихварывать: день за днем в душной каюте, а прогулки по шканцам фрегата – этого было мало. Ради здоровья он просил японцев, чтобы позволили ему пожить в городе. Японцы решили отбуксировать “Надежду” на внутренний рейд, с которого открывалась панорама города, а для посла обещали отвести место для прогулок на берегу. Такое место они отыскали на рыбном базаре в Мегасаки, на узкой песчаной косе залива, украшенной одиноким и скрюченным от старости деревом. Здесь для посла соорудили обширную хижину для проживания, а для прогулок отвели площадь косы – не более ста шагов в длину и сорока шагов в Ширину. Жилище посла было обнесено высоким бамбуковым частоколом, возле ворот стояли японские караулы при офицерах, а вдоль изгороди все время блуждали полицейские, надзиравшие за послом, чтобы он… не убежал? Когда же Николая Петровича доставили в Мегасаки, то на всех воротах сразу щелкнули замки, а в щелях между стволами бамбука тут же появились зоркие глаза надсмотрщика… Да-а, не почетный гость он здесь и не посол великой державы, а скорее почетный пленник.

– Но в чужой монастырь со своим уставом не ходят, – говорил Резанов. – И не мне менять здешние порядки…

Время своего “заточения” он использовал с толком. Резанов, знавший четыре языка, взялся теперь за японский. Еще во время долгого плавания вокруг света Николай Петрович начал составлять русско-японский разговорник, в чем ему помогали “возвращенцы”, а теперь, во время своего заточения в Мегасаки, Резанов собрал уже более пяти тысяч слов. Наконец в Нагасаки прибыл “великий господин Ито”, на 23 марта 1805 года была назначена первая с ним аудиенция…

В последние дни марта 1805 года Резанов и его свита появились в городе. Вдоль улиц шпалерами выстроились войска, но зато нигде не было видно ни единого жителя. В этот день им запретили покидать жилища, даже окна указали занавесить плотными шторами и не подсматривать за русскими. Резанова пронесли в паланкине, он держал в руке грамоту императора, подле него шагала посольская свита. Дом для переговоров был переполнен чиновниками, а в аудиенц-зале двумя рядами сидели на корточках переводчики, одинаково склонившие головы… Ито и Резанов раскланялись, после чего Ито заговорил. Он говорил очень тихо и медленно, а головы переводчиков склонялись все ниже и ниже. Порою казалось, что им просто стыдно переводить для посла России речь своего “великого сановника”, приехавшего из Иеддо:

– Наш повелитель удивлен вашему появлению у берегов Японии… всем, кроме голландцев, запрещено посещать порты Японии… наш император в посольстве России не нуждается… торговать не желает… он просит вас покинуть нашу страну!

“Переводчики, – отписывал Резанов для Петербурга, – не ожидая такого отказа, сами остолбенели, и, наконец, едва перевели они мне, как я не мог удержать себя и сказал”:

– Удивлен вашей дерзости! Разве один государь не вправе писать другому? Не нам и решать – кто из них более велик… Уж не думают ли в Японии, что русских можно унижать, словно голландских факторов, кои же ради торговых прибылей готовы даже на полу лежать животами?

Переводчики пересказывали его речь, а Резанов улавливал на слух промахи в переводе, смягчавшем его выражения, и он сам иногда вставлял нужные слова, чтобы речь не теряла первоначальной резкости. Ито ответил Резанову, что переговоры лучше перенести на другой день… “С великим удовольствием, – сказал я и вон от них вышел. Хотели меня угощать чаем, табаком и конфетками, но я отказался, а переводчики, тяжко вздыхая, говорили – ах какие несчастливые будут последствия…”

На другой день Ито стал говорить более конкретно:

– Вот уже двести лет японцам запрещено выезжать в чужие страны и неяпонцам, кроме голландцев, запрещено даже плавать вблизи берегов Японии… Нам от торговли с вами нет выгод. Впрочем, благодарю за возвращение наших японцев, которых вы вернули в прежнее подданство…

Резанов тоже говорил по существу дела:

– Как быть? – спросил он. – Впредь, ежели ваши рыбаки потерпят бедствие возле берегов наших, то неужто лучше оставлять их в России, чтобы вы не сажали их в тюрьму, яко изменников? Наконец, – заострил он эту тему, – как поступите вы, ежели буря выкинет у ваших берегов наших мореходов.. Неужели тоже посадите в тюрьму, как и своих сажаете…

Ито подумал и сказал, что на этот вопрос последует ответ в письменном виде, но какой дать ответ – он не знает, а пошлет чиновников за ответом в Иеддо, где ответ и напишут.

– Передайте своему императору, что в его подарках микадо не нуждается и возвращает их обратно, ибо Япония не столь богата, чтобы ответить равноценными дарами. Японцы очень скромны в своих потребностях, а потому в предметах европейской роскоши они не нуждаются… Из уважения к нашим древним законам мы просим вас покинуть страну и более не навещать нас!

Впрочем, японские власти щедро снабдили “Надежду” провизией и брать за нее деньги отказались. Резанов хотел было подарками императора рассчитаться за все продукты, но японцы и подарков не пожелали. А между тем в Нагасаки уже съехались немало купцов, желавших торговать с русскими. Конечно, им было бы выгоднее торговать с близкой Россией, нежели с далекой Голландией, но власти Иеддо признавать этих выгод не пожелали. Великое множество простых японцев подплывали к русскому кораблю на лодках, вежливо выражая нашим матросам самые добрые чувства, они говорили, что русских в Японии очень любят, хотя и мало знают. Наконец, каюту Резанова буквально завалили легкими, как пух, связками нежных и белых вееров – чтобы он, посол, поставил на них свои автографы. (“Чтобы подписал я им свое имя и день прихода нашего в Нагасаки, и будут они те веера сохранять, как драгоценность…”)

6 апреля с грохотом были выбраны якоря, многие сотни джонок провожали “Надежду” – до самого открытого моря. А когда берега Японии совсем пропали за чертой горизонта, Крузенштерн предложил Резанову выпить и утешил посла словами:

– Все равно! Рано или поздно, а наша соседка Япония разложит свои товары и распахнет объятия для послов наших…

Скоро забелели над морем белые шапки гор острова Цусима, положение которого Крузенштерн определил на карте астрономически точно, а потом, блуждая в сахалинском заливе Анива, они видели ряды виселиц – это японцы, живущие вдали от мира, для всех непроницаемы и загадочны, вешали сахалинских айнов, которым некому было пожаловаться. Сильный ветер с Камчатки летел навстречу “Надежде”, и фрегат лавировал, чтобы двигаться даже против ветра – углами, зигзагами, но все равно вперед, только вперед, где Резанова ждали иные чудеса…

До сих пор я ничего не сказал о заслугах Николая Петровича Резанова. Кто же он такой? Один из учредителей Российско-Американской компании, почетный член Российской Академии наук, писатель, экономист, дипломат, лингвист, путешественник, поэт и начальник канцелярии поэта Гаврилы Державина… Разве этого мало, чтобы не забывать о человеке?

Но… забыли. Странно, что Резанова лучше помнят в Америке, о нем в США выходят книги, а у нас он словно “разбросан” по отдельным изданиям, где о нем зачастую если и поминают, то мельком, как бы между прочим. Стыдно сказать – до сих пор пылится в архивах так и не изданный громадный труд врача Генриха Лангсдорфа о кругосветном путешествии русских моряков, которое официально возглавляет опять-таки он, Николай Петрович Резанов. Совсем недавно Ван Дерс, адмирал флота США, сказал о нем то, что сегодня нам, читатель, может казаться забавным парадоксом: “Кто знает, если б не его случайная смерть, то, возможно, Калифорния была бы сейчас не американской, а – русской…” И вспомнились мне стихи Сумарокова:
За протоком окияна
Росска зрю американа
С азиятских берегов…
Увидев Росски корабли,
Америка, не ужасайся!

“Надежда” бросила якоря на рейде Петропавловска-на-Камчатке, а Резанову предстоял еще долгий путь – на Аляску и в Калифорнию. Опять что-то неладное стряслось у него в отношениях с Крузенштерном, и, кажется, именно тогда Крузенштерн винил Резанова в его неуступчивости японцам. Вряд ли ошибусь, если из мрака давности извлеку главный упрек Крузенштерна:

– Камергер, будучи зятем самого Шелехова, конечно, более озабочен выгодами Компании за океаном, нежели прямыми политическими интересами петербургского кабинета…

Так или не так, я сам не уверен в этом, но вот свидетельство забытого нами историка А. Сгибнева: “Резанов, во избежание новых интриг Крузенштерна, решился уже возвратиться в Петербург, даже не побывав в колониях” – Аляске и Калифорнии.

Но тут с моря пришел бриг “Мария”, принадлежавший Компании, и это изменило все его планы… Крузенштерну он повелел:

– Я покину вас на “Марии”, а вы следуйте до Кантона, после чего можете возвращаться в Кронштадт. Доброго пути!

Сгибнев писал, что “ни Крузенштерн, ни его офицеры ни разу не навестили больного посланника и даже при уходе его на “Марии” в Америку никто не пришел с ним проститься”. Никто не пожал ему руки, кроме лейтенанта Головачева.

“Мария” вышла в открытый океан, и в пути к берегам Америки корабелы поведали Резанову, что русская жизнь на Аляске течет своим чередом: построили дом библиотеки, алеуты и даже индейцы изучают в школах французский, географию и математику, а в Кадьяке растет редкий фрукт – картофель.

– Одно плохо: попались в капкан белые лисицы, предвещая несчастья. Так и случилось. Дикие из племени колошей стали скальпы снимать, а тут и голод в Ситхе – не приведи Господи…

С дипломатией было покончено – теперь Резанов выступал в роли инспектора Российско-Американской компании, владения которой раскинулись широко, и богатствам ее мешали пираты Карибского моря, стрелявшие с моря, завидовали Компании англичане и купцы Бостона, что были конкурентами русских, а король Гавайских островов звал русских в свой волшебный рай Океании, дарил плащи из перьев невиданных птиц, обещая завалить Аляску дешевыми кокосами и жирной свининой… Все было так!

Но Резанов застал Ситху в не лучшую пору: вновь прибывших встретили как “лишних едоков”, тогда как сами не знали, будут ли завтра сыты. Болели цингой, а “пиво” из еловых шишек не помогало… Странный был этот мир! Улицу освещали “кулибинские фонари” (прожекторы будущего), а из лесного мрака вылетали стрелы диких нуткасов, у которых лица были обсыпаны толченой слюдой; в карманах жителей звенело серебро испанских пиастров, пили только бразильский кофе, местные креолы-подростки мечтали учиться в кадетских корпусах Петербурга, китайские шелка на женщинах извивались хищными драконами, а жители жаловались:

– Одной лососиной да грибами сыт не будешь… Эвон, зубы у тетки Марьи снова шатаются, а ведь еще молода: всего-то в третий раз замуж выходит…

Резанову повезло: с моря вошел на рейд Ситаи бостонский купеческий корабль “Юнона”, а в трюмах его была провизия. Николай Петрович не пожалел рому, угощая шкипера:

– Покупаю. Весь корабль. Со всем добром, что в трюмах. Даже не глядя. Сколько бы все это ни стоило…

Зиму кое-как перебились. Резанов известил Петербург о своем пылком желании навестить Калифорнию ради выгод от торгов негоциации с нею, “пустясь с неопытными и цинготными людьми (эпипажа) в море на риск с тем, чтоб или спасти области (Аляски) или …погибнуть!”. В конце февраля 1806 года он велел лейтенанту Хвостову поднять паруса – пошли. Страшное было плавание: половина экипажа валялась в кубриках, страдая цингой-скорбутом, а другая половина едва справлялась с парусами. Плыли целый месяц с такими приключениями, о которых и рассказывать тошно. Наконец рано утром прямо по курсу забрезжила бухта Святого Франциска, где угадывался контур будущего Сан-Франциско.

Командовал “Юноной” молодой лейтенант Хвостов.

– Прибавьте парусов… вперед, – велел ему Резанов.

– Вон батареи, – показал Хвостов. – Разве не знаете, сколь подозрительны испанцы? Коли не остановимся при входе на рейд, вмиг с батарей этих расколют нас ядрами.

– Что за беда! – отвечал Резанов. – Просить у них позволения – откажут. Так лучше получим два-три ядра в борт, зато спасем экипаж от смерти скорбутной в море открытом…

С берега уже слышался барабанный бой – тревога.

– Испанский-то кому ведом, чтобы отбрехаться?

– Веди, лейтенант! Мне двух слов хватит…

Пошли – на прорыв. С береговых фортеций испанцы окликали их в медный рупор, спрашивая – кто такие, чей корабль?

– Россия, – отвечал им Резанов.

– Бросайте якоря, иначе расстреляем из пушек.

– Не понял, сеньор, – отвечал Резанов по-испански.

– Долой паруса… стойте, – призывали их с берега.

– Си, сеньор, си, – отвечал Резанов…

Под всеми парусами пронеслись мимо под

Наталья Ольхова

http://www.pseudology.org/Olkhova/Rezanov_NP.htm

Ты меня на рассвете разбудишь,
Проводить необутая выйдешь,
Ты меня никогда не забудешь,
Ты меня никогда не увидишь...

Когда я слышу слова замечательного романса, думаю, что и лично Андрея Вознесенского задела за живое незамысловатая история несбывшихся надежд. Государственных и личных. Вполне возможно, если бы Резанов доехал до царя, судьба российских поселений решилась бы по-другому, и не было бы нужды продавать Аляску Америке. Но русские люди тоже хотят кушать.

Везти из средней полосы России продукты на лошадях через всю Сибирь, грузить на парусники на Камчатке и доставлять их в русские поселения было очень накладно. Русскую Америку продали в 1867 году. А всего за 11 лет до этого (в 1857 году) скончалась первая сан-францисская монахиня, которая в миру звалась Косепсия де Аргуэлло, была когда-то обручена с действительным камергером двора Его Императорского Величества Николаем Резановым, но так и не стала его женой. Вспоминал ли он о ней перед смертью? Было ли в основе его предложении руки и сердца испанке большое чувство или голый расчет?

В поисках и борьбе

В 1987 году, оставив дома двухлетнюю дочь, я отправилась в Красноярский государственный архив в надежде обнаружить какие-нибудь свидетельства пребывания у нас Н.П. Резанова. Никакого специального фонда в архиве не было, и я наугад заказывала все новые и новые папки. Потом меня осенило посмотреть остатки архива известного библиофила, сибирского купца Геннадия Васильевича Юдина, который собрал в начале века огромную библиотеку, а потом продал ее Конгрессу США (там были и подлинники некоторых старинных документов).

Юдин после продажи библиотеки не мог победить свою страсть к собиранию книг и продолжал закупать наиболее ценные экземпляры. К Великой Октябрьской революции у него уже собралась новая приличная библиотека. После революции из драгоценных страниц крутили кулечки для семечек на базаре (Юдин этого не увидел, он умер в 1916 году). Но то ли семечек было мало, то ли нашелся среди комиссаров кто-то умный, но остатки остатков библиотеки отправили в Москву. Очень немногие книги и документы сохранились в Красноярском архиве и библиотеке им. Ленина.

Так вот, попросив каталог фонда Юдина, я отметила там документы начала девятнадцатого века. Практически все они оказались переснятыми на микропленку, и не было ни одного, относящегося непосредственно к Резанову. Безо всякой надежды на успех, я просматривала их через специальный аппарат. Русский язык за 180 лет претерпел сильные изменения и часть слов, написанных, естественно, от руки, я просто не могла разобрать.

Но на третий день увидела в каком-то "письме брату" несколько строчек, от которых просто дух перехватило: "Из калифорнийского донесения моего не сочти, мой друг, меня ветреницей. Любовь моя у вас в Невском под куском мрамора, а здесь следствие энтузиазма и новая жертва Отечеству. Контепсия мила, как ангел, прекрасна, добра сердцем, любит меня; я люблю ее, и плачу о том, что нет ей места в сердце моем: здесь я, друг мой, как грешник на духу, каюсь, но ты, как пастырь мой, сохрани тайну..."

Отмотав пленку назад я прочитала дату: "От генваря 24 дня 1807. Получено с курьером 6-гого марта 1807 года." Если учесть, что Николай Петрович умер 1 марта 1807 года, то мое неискушенное в исторических изысканиях сердце подсказывало, что это - последнее письмо камергера. Дилетантам и правда иногда везет.

Работала со старым письмом я весьма своеобразно - перерисовывала его на бумагу и старалась понять смысл слов. Дня за два я расшифровала почти все послание и помчалась в газету "Красноярский комсомолец", где работал писатель-фантаст Олег Корабельников. Благодаря ему последнее письмо Резанова было опубликовано. Может, мой энтузиазм, может, стечение обстоятельство способствовало тому, что газета начала сбор средств на восстановление памятника командору. Эдуард Русаков (тоже писатель) написал письмо Андрею Вознесенскому.

Мэтр, написавший поэму и текст рок-оперы "Юнона" и "Авось" на пожертвование не расщедрился, но прислал письмо с одобрением этого начинания. Студенты собирали деньги на спектаклях театра оперы и балета, где был поставлен балет под фонограмму рок-оперы о Резанове. Денег было немного, но надежда не угасала. Мы были тогда еще слишком наивными в вопросах финансов и не представляли, сколько стоит один проект памятника. Архитектор Арэг Саркисович Демирханов предложил восстановить разрушенный в тридцатые годы мавзолей и соорудить над ним арку. В общем-то, никто не был против.

Вся общественность с оптимизмом смотрела в будущее, но денег ни у кого не было. В стране продолжалась перестройка, политиков больше волновали переименования городов и снос памятников, чем возведение новых. Тогда на Стрелке (где был похоронен Резанов) стоял бюст дважды Героя К.У. Черненко. После долгих дискуссий его перенесли, не помню куда, кажется, в город Шарыпово, который тогда назывался Черненко.

На волне этой самой перестройки в году эдак 1989-м прикрыли райкомы комсомола. А средства на памятник собирали как раз на счет Центрального райкома и больше мы их, естественно, не увидели. Начинать собирать деньги заново, не было никаких сил. А.С. Демирханов затаил обиду почему-то на меня, хотя в ту пору я была простой домохозяйкой, которая находилась в отпуске по уходу за ребенком.

Больше общественными проектами по восстановлению памятника я не занималась. Хотя жар газетных публикаций не прошел даром - архитектор В. Ульянов, разыскав старинные карты и, сопоставив их с сохранившимися фотографиями Воскресенского собора и могилы Резанова, вычислил место захоронения, а потом вместе с коллегами привез туда большой камень с мемориальной табличкой.

Кстати, по расчетам В. Ульянова студенты не могли раскопать в конце пятидесятых годов могилу Резанова по той простой причине, что ее гораздо раньше уничтожил бульдозер, прокладывавший траншеи для канализации. По злой иронии судьбы на месте памятника оказался канализационный люк.

Но прежде чем снова приступить к пересказу злоключений с восстановлением памятника, давайте перечитаем найденное последнее письмо.

Последнее письмо Николая Резанова

"От генваря 24 дня 1807.
Получено с курьером 6-го марта 1807 года

Наконец я в Иркутске! Лишь увидел город сей, то и залился слезами. Милый, бесценный друг мой живет в сердце моем одинаково! Я день, взявшись за перо, лью слезы. Сегодня день свадьбы моей, живо смотрю я на картину прежнего счастья моего, смотрю на все и плачу. Ты прольешь тоже слезу здесь, что делать, друг мой, пролей ее, отдай приятную эту дань ей; она тебя любила искренне, ты ее тоже.

Я увижу ее прежде тебя, скажу ей. Силы мои меня оставляют. Я день ото дня хуже и слабее. Не знаю, могу ли дотащиться до вас. Разочтусь с собою со временем, и буде нет, но не могу умирать на дороге, и возьму лучше здесь место, в Знаменском, близ отца ее. Письмо матушки и детей, сегодня же с курьером полученное, растравило все раны мои, они ждут меня к новому году, но не знают, что может быть, и век не увижусь.

Матушка описывает, что граф Н.П. (министр коммерции Николай Петрович Румянцев) столько к ней милостив, что посылает наведываться о сиротах моих; у меня текут опять слезы, и благодарность извлекла их. Матушка пеняет, что я причиною, что граф на меня в неудовольствии, но что обещает столько же быть ко мне благосклонным, как прежде, и что всякого мне добра желает.

Сожалею, что старушка огорчается, жалею, что граф не снизошел моей слабости. Но я не виню графа, потому что нет ему пользы вредить мне, впрочем, слава богу, все кончилось. Все получили награды, и один только я ничего не желаю потому, что не о том мыслю и ничего не удобен чувствовать. Видно, полно писать, я некстати слезлив сегодня.

Генваря 26 дня.

Не мог я онагдысь кончить письма моего, моральные страдания мои растравили еще более мою физику, все эти дни я приметно слабеть начал. Между тем у меня беспрестанно люди, а на них и смерть красна. Генерал-губернатор всякий день у меня бывает, иногда раза по два, и вечера проводит. Дружба сего честного человека и доброго услаждает меня.

Не знаю, будет ли у вас принят план мой, я не щадил для него жизни. Горжусь им столько, что ничего, кроме признательности потомства, не желаю. Патриотизм заставил меня изнурить все силы мои; я плавал по морям, как утка; страдал от холода, голода, в то же время от обиды и еще вдвое от сердечных ран моих. Славный урок! Он меня, как кремень, ко всему обил, я сделался равнодушен; и хотя жил с дикими, но признаюсь, что не погасло мое самолюбие. Я увидел, что одна счастливая жизнь моя ведет уже целые народы к счастью их, что могу на них разливать себя.

Испытал, что одна строка, мною подписанная, облегчает судьбы их и доставляет мне такое удовольствие, какого никогда я себе вообразить не мог. А все это вообще говорит мне, что и я в мире не безделка, и нечувствительно возродило во мне гордость духа. Но гордость ту, чтоб в самом себе находить награды, а не от Монарха получать их.

Приехав в Якутск, видел я благодарность сотчичей моих, весь город за рекою встретил меня, и наперерыв угощали. Здесь, в Иркутске, еще более видел ласки их, меня задавили поздравлениями. Я из благодарности, хотя без удовольствия, но таскался всюду, и из той же благодарности дал я и городу в доме училища на 300 человек обед, бал и ужин, который мне 2 т. руб. стоил.

Из Томска получил нарочного, что город приготовил мне дом со всею прислугою, здесь также наперерыв иметь старались меня, и г-н Ситников, уступя мне прекрасный дом свой, барски меблированный, дает мне стол, экипаж и ни до малейшей не допускает издержки. Остается мне пожелать только того, чтобы мой труд Монарху угоден был, верь, что мне собственно ничего не нужно. Не огорчайся, мой друг, что описывая в настоящем виде компанию, не пощадил я ни мало дурного производство ее, ты нисколько не виновен в том, но мне слишком дорого стоит труд мой, чтобы я в чем-либо закрыл истину.

Как добрый купец вникал я в торговлю вашу, я не думал быть им, но государю было угодно меня в купцы пожаловать, и я все силы употребил, чтоб в полном виде достичь звания сего. Много желал бы писать к тебе, но истинно сил нет. Еще 23 приготовил бумаги, но по сей день эстафета не отправлена. А затем и к родным не пишу. Пусть письмо это общим будет.

Прости, любезный друг Михайло Матвеевич, до свидания, верь, что искренне любит тебя преданный тебе брат твой Н.Р.

P.S. Из калифорнийского донесения моего не сочти, мой друг, меня ветренницей. Любовь моя у вас в Невском под куском мрамора, а здесь следствие энтузиазма и новая жертва Отечеству. Контепсия мила, как ангел, прекрасна, добра сердцем, любит меня; я люблю ее, и плачу о том, что нет ей места в сердце моем, здесь я, друг мой, как грешник на духу, каюсь, но ты, как пастырь мой, СОХРАНИ тайну.

Письмо это было адресовано свояку Резанова (не знаю, как называется муж сестры жены), одному из директоров Российско-Американской компании Михаилу Матвеевичу Булдакову.

Итак, незадолго до кончины Николай Петрович проливает слезы о жене своей, Анне Григорьевне, урожденной Шелиховой, которая скончалась в 1802 году после родов. У них остались двое детей - сын Петр и дочь Ольга. Мне не удалось побывать на кладбище Невской лавры, где была похоронена Анна Резанова.

Но Анна Сурник, преподаватель русского языка нашего Государственного университета не только разыскала захоронение, но и попыталась проследить судьбу детей. О Петре Резанове мы узнали только, что он поступил в пажеский корпус. Дочь Ольга вышла замуж за генерала Кокошкина и в возрасте 26 лет (в 1828 году) умерла от родов. Так же, как и родившая ее мать.

То, что Николай Петрович вспоминает перед своей кончиной покойную жену, конечно же, не отрицает его чувств к испанской девочке Кончитте, которой не было пятнадцати лет. Впрочем, Анне Григорьевне на момент венчания тоже не было пятнадцати. Девушки выходили замуж в те времена очень рано.

Он не был графом

Находясь под впечатлением от последнего письма, я поспешила в Иркутск, в надежде, что и там мне улыбнется удача. Но, оказалось, что Иркутский архив горел и все метрические книги с записями о рождении, венчании и смерти погибли. В библиотеке тоже не оказалось ничего интересного. Безо всякой надежды я набрала телефонный номер иркутского краеведа Юрия Степановича Душкина (его мне дал кто-то в Красноярске).

Договорились, что Юрий Степанович подойдет ко мне в гостиницу и я встречу его в фойе. Буквально через двадцать минут в дверь номера постучали и, распахнув дверь, я увидела вполне бравого мужчину лет пятидесяти с небольшим. На мой вопрос, как ему удалось пройти сквозь коридорных, Юрий Степанович показал мне удостоверение КГБ. Оказалось, что иркутский краевед - отставной полковник.

В ту нашу с ним встречу, Юрий не мог сказать мне ничего вразумительного о пребывании в Иркутске камергера. Но через семь лет после встречи (!) я получила от него пакет с отчетом о расследовании (что значит профессионал!). Прежде чем вы познакомитесь с этими материалами, хочу заметить, что они уникальны тем, что впервые рассказывают о деде и отце Николая Петровича - бедных дворянах, служивых людях. Оказывается, Резанов был связан с Сибирью не только фактами своей смерти в Красноярске и женитьбе в Иркутске.

Резановы в Иркутске

Многие годы с Иркутском были связаны судьба деда и отца Николая Петровича Резанова. Его дед, Гавриил Резанов, был в городе Иркутске с мая 1745 по февраль 1746 года, о чем иркутский летописец записал: "1745 год. В мае же месяце, по указу генерала Черицова, прибыл в Иркутск, для окончании ревизии из Томска подполковник Гаврило Резанов и при нем поручик Иван Ергольский, и по прибытии вступили в ревизию". "1746 год.

В феврале выехал из Иркутска в Тобольск полковник Гаврило Резанов... Он отец бывшего в Иркутске совестным судьей Петра Гавриловича Резанова ". Иркутский летописец о Петре Гавриловиче Резанове сообщал, что из-за возникшего дела об утрате денег подчиненным, он был взят под следствие без права выезда из города Иркутска.

Из выявленных документов, хранящихся в Государственном архиве Иркутской области, мы узнали следующие факты из его жизни. В городе Иркутске стеклоделательным заводом владел московский купец Иван Григорьевич Савельев, у которого "служил при разных должностях" устюжский крестьянин Ширяев, который был "неудовольствован платою 292 руб. 33 коп. с четвертью".

23 января 1785 года Ширяев подал прошение о возврате денег в Иркутский городской магистрат, а он переадресовал прошение для разбора в совестной суд, куда указанною сумму внес сын заводчика поручик Иван Иванович Савельев. Вскоре выяснилось, что в суде денег в наличии не оказалось. Чиновник иркутской уголовной палаты дворянский заседатель надворный советник Веденяпин объяснил причину потери денег присвоением их коллежским советником П.Г. Резановым и потребовал рассмотреть это дело в суде.

Судья П.Г. Резанов пытался возвратить деньги И.И. Савельеву, но его в городе Иркутске не оказалось, а доверить бывшему дворовому заводчика приказчику Семену Хохлову он не мог по причине его нетрезвого образа жизни. В октябре 1737 года он переслал деньги с нарочным И.И. Савелеьву в Красноярский уезд. Несмотря на это, чиновники иркутской уголовной палаты советники Веденяпин, Мальцев и другие вызывали П.Г. Резанова в совестной суд для дачи объяснения. Опуская подробности тяжбы, скажем только, что дело счастливо разрешилось, Петр Гаврилович Резанов был признан невиновным.

Началось дело в 1767 году, когда его сыну Николая было всего три года, а отец имел в то время чин коллежского советника. Постановление об оправдании было вынесено Сенатом в 1793 году. В это время Николай Резанов уже служил офицером по особым поручениям у Екатерины Второй.

Из метрических книг Градо-Иркутской Прокопьевской церкви и других дел выявлено, что коллежский советник Петр Гаврилович Резанов (1735-после 1794) прожил в городе Иркутске более десяти лет в собственном доме под номером 205, бывшем в первой части города в приходе Прокопьевской церкви.

В 1786 году в его семье жили дворовые люди девица Анна 18 лет и Никита Стефанов Волков 28 лет, а в 1789 году у полковника П.Г. Резанова были на содержании девка Анна Ивановна дочь Петухова, девица Ульяна Полуектова, Степан Степанов сын Буташов, исполнявшие домашние и дворовые работы.

После получения оправдательного документа из Правительствующего Сената коллежский советник П.Г. Резанов продал свой собственный дом, состоящий из трех покоев с тремя печами, отставному майору Илье Ивановичу Постникову. В 1794 году, когда Николай Резанов прибыл с Духовной миссией в Иркутск, он встретился со своим отцом (хотя документов по этому поводу нет).

Прибыв в Иркутск, Н.П. Резанов вручил именные депеши иркутскому генерал-губернатору И.А. Пилю. В благодарность за доставленные долгожданные правительственные депеши, Рыльский именитый гражданин Григорий Иванович Шелихов пригласил Н.П. Резанова в свой дом, познакомил с женой и детьми. Гость обратил внимание на старшую дочь купца Анну.

О рождении Анны в метрической книге за 1780 год значится: "22 февраля города Рыльска купца Григория Шелихова родилась дочь Анна, у которой восприемниками были отцом города Тотмы купец Петр Холодилов, матерью города Яренска купца Ивана Голенищева жена ево Катерина Алексеева".

Венчание Николая Петровича Резанова с Анной Григорьевной Шелиховой произошло 24 января 1795 года. Вскоре семья Резановых выехала на жительство в Петербург, где они получили печальную весть - 20 июля 1795 года умер Г.И. Шелихов.

В ноябре 1795 года подполковника Н.П. Резанова определили на службу в Смоленский драгунский полк к графу П.А. Зубову, бывшему покровителю Г.И. Шелихова. Учитывая юный возраст супруги, малограмотность тещи, малолетство ее детей, Н.П. Резанов оказал незаменимую услугу по сохранению семьи, торгово-промысловых компаний, капиталов бывшего своего знаменитого тестя.

Вот такое интересное расследование биографии Резанова провел иркутский пенсионер Юрий Степанович Душкин. Казалось бы, мы все теперь знаем о жизни Николая Петровича. Ан нет. Оказывается, он мог бы остаться живым, если бы...

Если бы не поссорился в Америке со своим личным врачом Лангсдорфом. Через пятьдесят лет после путешествия дотошный немец написал свою версию первого путешествия россиян и жизни русских поселений. Но об этом - в следующий раз."

Я обвиняю Крузенштерна

Вы не смогли Америку закрыть,
Вам не хватило мужества и веры
Достойно пережитое испить
И осознать, как истину, потерю.
И адресован вечный вам упрек -
Что сталось ныне с гордою Россией…
Тойво Ряннель

В февральском номере журнала «Вокруг света» за 2004 год опубликована статья "Одна „Надежда“ на двоих", в которой односторонне и неубедительно освещено первое русское кругосветное плавание и события, связанные с ним. Давно в прессе не было подобного глумления над российской историей и личностью одного из ее творцов.

Для тех читателей, которые по тем или иным причинам не смогли прочесть эту статью, приведу здесь предпосланное к ней предисловие, чтобы было понятно, о чем идет речь: “Минувшим летом исполнилось 200 лет с момента начала первого русского кругосветного плавания. История этой экспедиции изобилует „белыми пятнами“, неоднозначными событиями и интригующими происшествиями. Поэтому каждая новая находка документов, имеющих к ней отношение, вызывает огромный интерес как у специалистов, так и у любителей отечественной истории. Во время этого исторического плавания разгорелся серъезный конфликт между капитан-лейтенантом Иваном Федоровичем Крузенштерном, командовавшим отрядом кораблей экспедиции — „Надеждой“ и „Невой“, и камергером Николаем Петровичем Резановым, следовавшим с посольской миссией в Японию. В 2003-м, юбилейном году, в архивах были обнаружены важные материалы, проливающие свет на некоторые обстоятельства плавания. Среди них особого внимания заслуживает путевой дневник старшего офицера судна „Надежда“ лейтенанта Макара Ивановича Ратманова».

Далее авторы, профессор, академик РАЕН Алексей Постников и Дмитрий Иванов, строят свою версию первого кругосветного плавания россиян, постоянно ссылаясь на записи Ратманова. В статье также приводятся комментарии «знатока» этой экспедиции Л. М. Свердлова и любящей историю России издалека госпожи Л. С. Блэк, давно живущей в США, которые в своих «трудах» так же часто ссылаются на записи Ратманова, как и первые двое. И так как мироощущения лейтенанта Ратманова по понятным причинам были примитивны по сравнению с оными у Резанова, то и авторы статьи, опираясь на мнения Ратманова, не смогли явить миру понимание всемирной истории на уровне Резанова, и поэтому они высказали свое личное мнение, в корне отличающееся от мнения ведущих историков России. И можно было бы не обращать внимания на частные заявления авторов статьи, если бы не одно обстоятельство: они покусились на то немногое, что еще свято в памяти русского народа, на национальное достояние России, на честь и достоинство одного из лучших сынов нашего Отечества, на Николая Петровича Резанова, руководителя первого русского кругосветного плавания, первого полномочного посланника России в Японии, героя рок-оперы Вознесенского, Рыбникова, Захарова «Юнона» и «Авось», государственного деятеля, которого крупнейшие энциклопедии мира ставят в один ряд с такими преобразователями России как Петр Первый, Меншиков, Румянцев, Ломоносов. Это о нем энциклопедия «Британника» дает следующий впечатляющий отзыв: «Резанов — первый русский, обогнувший весь земной шар. Император Александр 1 говорил ему: „Я и Отечество ждем от вас жертвы“. Эта жертва оказалась слишком тяжелой, человеческие силы не выдержали… Но это не умаляет значения и ценности Резанова как одного из выдающихся деятелей своего времени. Красавец с волевыми чертами лица, умный, высокоинтеллигентный, светский, очаровательный, мужественный, смелый — Резанов представлял собой идеальный тип Русского аристократа духа и тела — творителя России. Ни один русский государственный деятель не приобрел за границей, несмотря на вековую неприязнь и даже ненависть к России, такой трогательной симпатии, как Резанов„.

В Америке до сих пор помнят о нем. Оттуда приезжают делегации, чтобы посетить его могилу. С острова Кадъяк они привезли елочку, чтобы посадить ее у его могилы. В Красноярск идут письма от родственников Кончиты. И вдруг такая черная неблагодарность! Что ж, давайте вместе разберемся в случившемся.

Статья имеет подзаголовки. Первый из них — ПРЕДЫСТОРИЯ. В этой части статьи подготавливается почва для ненавязчивого возвеличения роли Крузенштерна в подготовке первой русской кругосветной экспедиции и, соответственно, для негативного в дальнейшем восприятия сведений о камергере Двора Его Императорского Величества Резанове. Делается это в выражениях весьма удобообтекаемых и на первый взгляд учтивых, однако ж по всему видно, что авторы весьма преуспели в знакомстве с правилами технологий черного пиара.
“Чтобы приблизиться к пониманию того, что происходило на борту „Надежды“, нужно обратиться к истории замысла и подготовки первой русской кругосветной экспедиции„,- начинают авторы, и тут же идет сообщение: “В 1799 году Крузенштерн направил в военно-морское министерство предложение об организации кругосветного плавания„. И все. О Резанове ни слова. Зато потом, в негативном для Резанова контексте, говорится: “Объективности ради надо сказать, что авторство проекта первой русской кругосветной экспедиции не принадлежит ни Крузенштерну, ни РАК, ни уж тем более Резанову — одному из членов правления РАК».

Что должен усвоить читатель из процитированных фраз, приблизился ли он к пониманию того, что происходило на борту «Надежды», как ему было обещано в начале статьи? Отнюдь…В суждениях авторов отсутствует логика, зато так и выпирает наружу желание умалить роль Резанова в сравнении с Крузенштерном. Они этого и не скрывают. В соответствии с законами ораторского искусства, памятуя о том, что самая важная мысль, для того чтобы она осталась в восприятии аудитории, должна быть высказана в конце выступления, они заключают словами: «Судами такого класса, как „Надежда“ и „Нева“, Россия почти не располагала, и каждый капитан, способный командовать подобным кораблем, был на виду, вращался в высшем свете, словом, являлся человеком известным и авторитетным. Крузенштерну же благоволил сам Александр 1». И снова о Резанове ни слова. А ведь ему-то император благоволил и того более. Авторы, несомненно, знают это, но сознательно умалчивают исторические факты. А это, прошу прощения, сродни клевете.
Но давайте же все-таки приблизимся к пониманию того, что происходило на борту «Надежды», исходя из позиций ведущих российских историков.

Да, Крузенштерн писал в морское ведомство записки о необходимости плаваний к российским Тихоокеанским владениям. Но с подобными предложениями к правительству и императорам обращались и другие. И роль Крузенштерна вполне очевидна. Об этом доходчиво говорится в сборнике документов «Российско-Американская компания и изучение Тихоокеанского Севера», изданного в 1994 году Российской академией наук под редакцией академиков РАН А. И. Алексеева, Н. Н. Болховитинова, Т. С. Федоровой: «Записки Крузенштерна, отправленные в Петербург, попали к вице-президенту Адмиралтейств-коллегии Н. С. Мордвинову, который к тому времени уже дал указание Г. А. Сарычеву разработать план организации морской экспедиции на Камчатку, и записки Крузенштерна не рассматривались, однако он был назначен командиром одного из судов эспедиции». (стр.7.) Эти слова маститых ученых, казалось бы, следует понимать так: мнение Крузенштерна не повлияло на решение правительства о снаряжении экспедиции, а самому Крузенштерну отводилась роль командира одного из судов экспедиции. Однако же, как вы убедитесь далее, авторы статьи трактуют исторические факты иначе. «В период подготовки к плаванию и Крузенштерн, и Резанов получали многочисленные инструкции от военно-морского ведомства, министерства коммерции, Правления РАК, большая часть которых была одобрена императором. Практически во всех этих документах Крузенштерн и Резанов фигурируют как первые лица экспедиции, равные друг другу, хотя их взаимоотношения прописаны столь НЕЧЕТКО (выделено мной, В.Т.), что могли трактоваться весьма вольно», — говорится в статье. «Посланником в Японию был назначен камергер Н. П. Резанов, „начальству“ которого подчинялись два судна с офицерами и служителями. Задачи его миссии ЧЕТКО (выделено мной, В.Т.) определялись специально разработанной и утвержденной Александром 1 инструкцией», — сказано в сборнике «Российско-Американская компания и изучение Тихоокеанского Севера» ( док. № 41). Таким образом, то, что для ведущих историков страны является ясным и четким, для авторов статьи представляется нечетким и может трактоваться, как они пишут, весьма вольно. Что они с успехом и продемонстрировали читателям. Чего стоят одни их рассуждения по поводу главенства в экспедиции Крузенштерна. «Беда в том, — пишут они, — что инструкции, выданные Резанову, вступали в прямое противоречие с морским уставом, который действовал на идущих под Андреевским флагом кораблях, укомплектованными военными моряками. Согласно его положениям, принятым еще Петром 1 и актуальным до сего дня, вся власть на корабле принадлежит капитану. Он определяет внутренний режим жизни, распоряжается судном по своему усмотрению, а все, находящиеся на борту, будь то гражданские или военные лица, вне зависимости от их должности, ранга, звания и положения, находятся в его полном подчинении». Да ничего подобного! Беда вовсе не в этом, а в том, что авторы статьи, по невнимательности или с умыслом, пренебрегли положениями упомянутых инструкций. По их мнению, командующий флотом, прибыв на корабль своего флота, поступает под начало командира корабля. Исходя из подобных ошибочных представлений, авторы приходят к ложным выводам, а затем вводят в заблуждение читателей.

«Но и это было еще не все,- продолжают они. — Незадолго до выхода в море Резанов получил царский рескрипт, первый пункт которого извещал камергера, что „сии оба судна с офицерами и служителями, в службе компании находящимися, поручаются начальству вашему“. Правда, в дальнейшем тексте этого документа говорилось, что все решения Резанов обязан принимать совместно с Крузенштерном…. Каково закручено! В какую сладкую обертку завернули авторы горькую пилюлю! Вначале они тонко и расчетливо успокаивают читателя, говоря в общем-то правильные слова о главенстве в экспедиции Резанова, а затем потихоньку, этак ненароком, прямо на подсознание читателю выкладывают ложную посылку о том, что все решения Резанов „обязан принимать совместно с Крузенштерном“, добиваясь пока равенства Крузенштерна с Резановым хотя бы на уровне цитируемого документа. Все-таки они пока никак не могут проигнорировать этот документ. А вот низвести его до ничего не обязывающей Крузенштерна казенной бумаги очень хочется.

Как же все было на самом деле? Вниманию читателя предлагаются выписки из инструкции министра коммерции Н. П. Румянцева российскому посланнику в Японии Н. П. Резанову, датированной 22 июля 1803 года, подписанной императором Александром 1.

1.
» Корабли «Надежда» и «Нева», в Америку отправляемые, имеют главным предметом торговлю Российско-Американской компании… сии оба судна с офицерами и служителями, в службе компании находящимися, поручаются начальству вашему…«.
2.
» Предоставляя флота господам капитан-лейтенантам Крузенштерну и Лисянскому во все время вояжа вашего командование судами и морскими служителями яко частию, от собственного их искусства и сведения зависящею, и поручая начальствование из них первому, имеете вы с вашей стороны обще с г-ном Крузенштерном долгом наблюдать, чтоб вход в порты был не иначе, как по совершенной необходимости, и стараться, чтоб все споспешествовало сколько к должному сохранению экипажа, столько и к скорейшему достижению цели, вам предназначенной«.

Давайте вместе прокомментируем, о чем говорится в этом параграфе. В нем сказано о том, что Резанову, для которого эта инструкция предназначена, предписывается предоставить господам капитан-лейтенантам Крузенштерну и Лисянскому командование судами и морскими служителями, ибо эта часть его, Резанова, вояжа зависит от их искусства и умения, и, назначить старшим из них первого. При этом права Резанова расширены настолько, что он имеет возможность решать о необходимости заходов в порты и стараться принимать все меры не только к сохранению экипажа ( что ранее всегда являлось прерогативой капитана корабля), но и к скорейшему достижению цели, ему определенной данной инструкцией.

Как видите, ни о каком равенстве между Резановым и Крузенштерном нет речи, Резанов — единственный руководитель экспедиции, которому вменено в обязанность советоваться с Крузенштерном по перечисленным выше вопросам.

3.
» … Из сих последних (из Сандвичевых островов — прим. авт.) одному судну под начальством капитан-лейтенанта Лисянского, которого снабдить особою до вояжа его относящейся инструкциею, ПРИКАЖИТЕ (выделено мной, В.Т.) следовать на о — в Кадъяк, а на другом держите курс ваш к берегам японским…«

Как видите, Резанову, как руководителю экспедиции, предписывается давать инструкции относительно плавания судов, приказывать командирам судов… Вновь подчеркивается главенство Резанова. И так почти в каждом параграфе инструкции. В 9-м, например, говорится о том, что Его императорское величество повелеть изволил отпустить с Резановым

25 золотых и 300 серебряных медалей, которыми Резанов от имени государя должен по своему усмотрению награждать… В 10-м параграфе сказано дословно: »В Кадъяке нагрузите вы оба корабля товарами и отправьтесь в Кантон…«. В 14-м параграфе говорится о приданных под руководство Резанова специалистах для научных исследований: „Для описания в Америке произведений всех трех царств природы определяется с вами профессор натуральной истории, ботаник и студенты, окончившие курс минералогии; употребя их к сему и снабдя подробными от вас предписаниями, имейте попечение, сверх того, сколько позволит вам удобность, привесть сюда породы каменьев, земель, окаменелостей, солей, сер, металлов, деревьев, растений, семян с описанием употребления их тамошними жителями…“.

То есть Резанов являлся не только руководителем первого русского кругосветного плавания, но и руководителем научных исследований экспедиции.

ЖУРНАЛ „ВОПРОСЫ ИСТОРИИ“ за 1994 год, № 2 , статья Н. Н. Болховитинова (академика РАН, руководителя Центра североамериканских исследований Института истории РАН) „Завещание Н. П. Резанова“, стр.165: »…В то время камергером мог стать лишь человек, имевший генеральский чин не ниже действительного статского советника (именно это звание имел Резанов по гражданской линии). Кроме того, он был назначен Александром 1 чрезвычайным и полномочным посланником в Японии и руководителем первой кругосветной экспедиции, в которой участвовали корабли «Надежда» и «Нева».

Эти документы не помешали, однако, авторам статьи в журнале «Вокруг света» делать заявления о том, что руководил экспедицией Крузенштерн, тем самым без зазрения совести отнимая у Резанова его труды. Для этого они с самым серъезным видом преподносят читателям смехотворный довод: «Крузенштерн о царском указе не знал, его содержание не было доведено до экипажей кораблей, и, следовательно, по выходе в море в силу он не вступил. Более того, никто из высшего руководства Резанова как главного начальника экспедиции офицерам не представил, наконец, сам Резанов, прибыв на судно, о своих полномочиях не объявил».

Лжесвидетельствуя, пытаясь оправдать преступное поведение морского офицера Крузенштерна, организовавшего на военном корабле бунт против начальства, авторы статьи оказали капитану медвежью услугу, показав его человеком в высшей степени наивным. Ведь хороший капитан, прежде чем пустить кого-либо на свой корабль, обязан поинтересоваться персоной посетителя. Авторы же статьи пытаются уверить читателей, будто люди пускаются в кругосветное плавание инкогнито и что член-корреспондент Петербургской академии наук Крузенштерн ничего не ведал о том (и его не интересовало), в качестве кого на его корабле будет находиться почетный член этой же академии Резанов?

Кроме того, полагаю, авторам статьи будет небезынтересно узнать, что прежде чем ступить на палубу «Надежды», Резанов лично вручил Крузенштерну все необходимые бумаги. В доказательство этого приведу в сокращенном виде отрывок из статьи А. Сгибнева, опубликованной в историческом сборнике «Древняя и новая Россия», 1877 год :
«Крузенштерн с начала плавания стал в неприязненные отношения к Резанову и постоянно искал повода к ссоре с ним… Умный, образованный и деликатный Резанов с поразительным терпением выносил наносимые ему Крузенштерном оскорбления и подчинился всем строгостям судовой дисциплины и даже капризам своего противника, пока постоянная внутренняя борьба не отразилась на его слабом здоровьи. Резанов занемог расстройством всей нервной системы и в такой степени, что на переход от Нукагивы до Сандвичевых островов он был близок к смерти или, по крайней мере, к умопомешательству.

Но пылкий и заносчивый Крузенштерн и во время болезни Резанова не щадил его, и превысил свою власть до того, что решился Резанова, облеченного званием чрезвычайного посланника, предать суду. Это курьезное событие подробно описано самим Резановым в отношении его к камчатскому коменданту генерал-майору Кошелеву. Мы приводим его здесь без всяких изменений.

»Сверх бесчисленных грубостей во все время путешествия моего от всех морских офицеров, кроме лейтенанта Головачева и штурмана Каменщикова, мною испытанных, я прошу спросить о происшествии в островах Мендозиных, которое одно достаточно подать идею до какой степени буйство их простиралось«.

»Апреля 25-го дня, пришед в острова Мендозины, капитан-лейтенант Крузенштерн отдал приказ не выменивать у диких никому, кроме лейтенанта Ромберга и доктора Эспенберга, коим поручено было прежде выменивать свежие жизненные припасы, которых на корабле уже не было. О распоряжении своем должен бы капитан из вежливости прежде известить меня, но как начальство уже давно им не уважалось и к оскорблениям его привыкло, а приказ содержал настоящую пользу, то и не было ему ни слова от меня сказано. Мена началась на отломки железных обручей, выменивали одни кокосы и хлебные плоды, коими запасались в изобилии, а как дикие более ничего не привозили, то вскоре и разрешено было от капитана покупать редкости, я просил его позаботиться о коллекции для Императорской кунсткамеры. Ответ был: «Хорошо»; но не исполнен. Когда выменивал я сам на железки их раковины, капитан подошел ко мне и сказал, что железо для корабля нужно, и чтобы я выменивал на ножи; началась у всех мена на ножи, но я ничего получить не мог, и сколько ни просил, что это не для меня, но для императорского кабинета, сие не только было не уважено, но еще с грубостями вырываемо у тех из рук, кому дал я на вымен приказание. Я принужден был дать приказчику Шемелину повеление, чтоб он съездил на берег и там выменял; наконец на ножи уже не меняли и когда Шемелин употребил компанейские товары на вымен, то они тотчас были у него отобраны и от капитана клерку отданы. Чувствуя такие наглости, увидя на другой день на шканцах Крузенштерна, что было мая 2-го числа, сказал я ему: «Не стыдно ли вам так ребячиться и утешаться тем, что не давать мне способов к исполнению на меня возложенного». Вдруг закричал он на меня: «Как вы смели мне сказать, что я ребячусь?» «Так, сударь мой»,- сказал я, -«весьма смею, как начальник ваш!» «Вы начальник! Может ли это быть? Знаете ли, что я поступлю с вами, как не ожидаете?» «Нет»,- отвечал я.-«Не думаете ли и меня на баке держать , как Курляндцева? Матросы вас не послушают, я сказываю вам, что ежели коснетесь только меня, то чинов лишены будете. Вы забыли законы и уважение, которым вы и одному чину моему уже обязаны». Потом удалился я в свою каюту. Немного спустя, вбежал ко мне капитан, как бешеный, крича: «Как вы смели сказать, что я ребячусь, знаете ли, что есть шканцы? Увидите, что я с вами сделаю». Видя буйство его, позвал я к себе надворного советника Фоссе, титулярного советника Брыкина и академика Курляндцева, приказал им быть в моей каюте и защитить меня от дальних наглостей, кои мне были обещаны. Потом капитан ездил на «Неву» и вскоре возвратился, крича: «Вот я его проучу!» Спустя несколько времени приехал с «Невы» капитан-лейтенант Лисянский (командир «Невы») и мичман Берг, созвали экипаж, объявили, что я самозванец и многия делали мне оскорбления, которые, наконец, при изнуренных уже силах моих повергли меня без чувств. Вдруг положено вытащить меня на шканцы к суду. Граф Толстой (гвардии подпоручик, состоящий в штате посольства Резанова. — Прим. авт.) бросился, было, ко мне, но его схватили и послали лейтенанта Ромберга, который, пришед ко мне, сказал: «Извольте идти на шканцы, офицеры обоих кораблей вас ожидают». Лежа, почти без сил, отвечал я, что не могу идти по приказанию его. «Ага!»,- сказал Ромберг. — «Как браниться, так вы здоровы, а как к разделке, так больны». Я сказал ему, чтоб он прекратил грубости, которые ему чести не делают и что он отвечать за них не будет. Потом прибежал капитан. «Извольте идти и нести ваши инструкции!»,- кричал он. — «Оба корабля в неизвестности о начальстве и я не знаю, что делать». Я отвечал, «что довольно уже и так вашего ругательства, я указов государевых нести вам не обязан, они более до вас нежели до офицеров касаются, и я прошу оставить меня в покое», но слыша крик и шум: «Что, трусить? Мы уже его!» решился я выйти с высочайшими повелениями. Увидя в шляпе Крузенштерна, приказал ему снять ее, хотя из почтения к императору, и прочтя им высочайшее мне поручение начальства, услышал хохот и вопросы «кто подписал?» Я отвечал: «Государь ваш Александр». «Да кто писал?» «Не знаю»,- сказал я. «То-то „не знаю“, — кричал Лисянский. — „Мы хотим знать, кто писал, а подписать-то знаем, что он все подпишет“. Наконец все, кроме лейтенанта Головачева, подходили ко мне со словами, что я бы с вами не пошел и заключили тему: „Ступайте, ступайте с вашими указами, нет у нас начальника, кроме Крузенштерна“. Иные со смехом говорили: „Да он, видишь, еще и хозяйствующее лицо компании!“ „Как же!“ — кричал Лисянский. — „И у меня есть полухозяин — приказчик Коробицын!“ А лейтен
ант Ратманов (человек невоспитанный и грубый, после следствия в Петропавловске, проведенном генерал-майором Кошелевым, лицемерно униженно просил прощение у Резанова, а потом сочинял на него злобные пасквили в своем дневнике. — прим. В.Т.) дополнил: „Он будет у нас хозяином в своей койке! Еще он прокурор, а не знает законов, что где объявляет указы!“ И, ругая по — матерну, кричал: „Его, скота, заколотить в каюту!“ Я едва имел силу уйти в каюту и заплатил жестокою болезнью, во время которой доктор ни разу не посетил меня, хотя все известны были, что я едва не при конце жизни находился. Ругательства продолжались, и я принужден был, избегая дальних дерзостей, сколь ни жестоко мне было проходить экватор, не пользуясь воздухом, высидеть, никуда не выходя, до самого окончания путешествия и по прибытию в Камчатку вышел первый раз из каюты своей».

В этом месте прервем описания Сгибнева. Ибо от дикости происходящего на корабле «Надежда» даже читателю этой статьи можно заболеть, не то что Резанову. Совершенно ясно, травля офицерами, во главе с организатором этой неблаговидной затеи Крузенштерном, посланника в Японию Резанова могла иметь печальные последствия: Резанов попросту мог не выдержать чудовищного нервного напряжения. И уж, конечно, травля эта намного укоротила дни жизни Резанова ( Он скончался в Красноярске, на полпути к столице, не доехав со своими обширными планами освоения Северной Америки на доклад к императору. И был впоследствии оболган неблагодарным Крузенштерном). А ведь экспедиция назначалась вовсе не для того, чтобы прокатить Крузенштерна и господ морских офицеров кругом света, а для нужд и видов РАК и государства российского. Как сказано в инструкции Резанову: «Корабли «Надежда» и «Нева», в Америку отправляемые, имеют главным предметом торговлю Российско-Американской компании… «. Таким образом, действия Крузенштерна ставили под угрозу установление дипломатических и торговых отношений с Японией, грозили срывом важного государственного дела. Подтверждение сказанному имеется и у Сгибнева:

»По прибытии «Надежды» в Петропавловскую гавань, Резанов съехал на берег и поместился в доме начальника гавани. Здесь он решился вступить в свои права и 5 июля написал Кошелеву, находившемуся в Нижнекамчатске, письмо, которым просил его, как можно поспешнее, прибыть в Петропавловскую гавань с ротою солдат.
«Имею я крайнюю нужду видеться с вашим превосходительством, — писал ему Резанов, — и по высочайше вверенным мне от Государя Императора поручениям получить нужное от вас, как начальника края сего, пособие. У меня на корабле взбунтовались в пути морские офицеры. Вы не можете себе представить, сколь много я вытерпел огорчения и насилу мог с буйными умами дойти до Отечества. Сколь ни прискорбно мне, соверша столь многотрудный путь, остановить экспедицию, но при всем моем усердии, не могу я исполнить японского посольства, и особливо, когда одни наглости офицеров могут произвести неудачу и расстроить навсегда государственные виды. Я решился отправиться к государю и ожидаю только вас, чтоб сдать вам, как начальствующему краем, всю вверенную мне экспедицию».

А далее события разворачивались следующим образом. Генерал-майор Кошелев Павел Иванович, правитель Камчатки, прибыл в Петропавловск 1 августа 1804 года с двумя офицерами и в сопровождении 60 солдат. И немедленно приступил к следствию, которое длилось целую неделю. Допросы капитана «Надежды» и всех морских офицеров проводились лично Кошелевым в присутствии камергера Резанова и тщательно записывались (вопросы допроса и их порядок составлены мною на основании дневниковых записей Н. П. Резанова. — В.Т.).

Генерал в парадном мундире выглядел весьма внушительно, восседая за столом перед разложенными бумагами. Чуть в стороне скромно устроился в кресле Резанов.

Несомненно, из двух этих людей, генерал-майора Кошелева и камергера Резанова, гражданский и придворный чин которого соответствовал военному чину генерал-майора, большей властью обладал камергер Резанов, доверенное лицо самого Государя Императора, посол в Японию, Уполномоченный Императора в Русской Северной Америке в ранге министра, кавалер. Однако, как лицо заинтересованное, он не мог возглавлять комиссию ( а вот мнение Ратманова принимается авторами статьи во внимание! — Прим. В.Т.) по расследованию происшествий, участником которых сам являлся. Эту роль выполнял начальник Камчатки, которому по занимаемой должности положено разрешать все проблемы на вверенной территории.

Писарь находился за отдельным столом. Четвертым в комнате присутствовал сухопутный капитан Федоров, командир местного гарнизона.

Первым перед генералом Кошелевым предстал капитан-лейтенант Крузенштерн.
После обычной в таких случаях протокольной части начался допрос по существу заявления Резанова.
— Допускаете ли вы, командир российского судна, вероятность неподчинения российским законам и указаниям царствующей Особы и Его правительства? — спрашивал генерал.
— Нет! — по-военному кратко отвечал Крузенштерн.
— Допускаете ли вы исключения, когда можно, по вашему мнению, ослушаться Высочайших указаний Его Императорского Величества или правительства?- был следующий вопрос.
— Нет!
— Известно ли вам было, господин капитан-лейтенант, что начальником всей экспедиции назначен его превосходительство камергер Резанов, которому вы должны неукоснительно подчиняться?
— Нет! — не моргнув глазом, солгал Крузенштерн.
— Разве находящийся здесь камергер Его Величества не давал вам для прочтения рескрипты Императора, инструкции министра коммерции графа Румянцева и доверенности от Правления Русско-Американской компании перед выходом в плавание на Кронштадтском рейде? — испытующе глядел на капитана «Надежды» генерал Кошелев.
Генерал Кошелев был уважаемым человеком в среде российских военных, он прошел с самых низов службу в армии, участвовал в баталиях, солдаты любили его за внимание к ним и отеческую о них заботу. Его честность, солдатская прямота и неумение льстить явились одной из причин назначения в столь отдаленный от столицы край. Награды его говорили о храбрости и отваге бывалого воина. И сейчас взгляд многоопытного генерала в упор направлен был на вдруг почувствовавшего себя неуютно капитана Крузенштерна, в душе которого происходила внутренняя борьба двух начал — добра и зла. И кто знает, может именно под этим строгим взглядом прошедшего через многие невзгоды генерала, заговорила в душе опытного моряка Крузенштерна, также не раз встречавшего лицом к лицу смертельные опасности, совесть, или то, что еще оставалось вместо нее, и он сказал правду:
— Да, давал!
— В таком случае, чем вы объясните ваше неподчинение начальствующему над экспедицией лицу? — генерал насупился.
— Я не читал бумаг! Мне некогда было их прочесть в начале путешествия, а потом я их вернул камергеру. В этом я признаю свою вину, — скзал Крузенштерн. И тут же, словно спохватившись, что лишнее сказал, попытался найти оправдание и на эту ситуацию. Иначе он не был бы Крузенштерном.
— Всему виною обстоятельства. Это они, ваше превосходительство, не позволили мне вовремя ознакомиться с документами.
— Стало быть, теперь вы признаете за собой вину?
— Теперь признаю, — потупился Крузенштерн, припертый к стенке вопросами генерала.

Еще бы не признать очевидное! Надо быть последним идиотом, чтобы не признавать очевидного.
Впрочем, признай или не признай Крузенштерн свою вину, сейчас уже не имело ровным счетом никакого значения: всем и без слов капитана становилась ясна картина. И если бы капитан продолжал упорствовать в своей невиновности, от этого он бы еще более проиграл. ему бы еще могли предъявить претензии в отсутствии честности, хотя уже и теперь всем было понятно, что перед комиссией предстал человек весьма непорядочный. Камергер Резанов, меж тем, делал на листе бумаги какие-то заметки.

Вечером того же дня генералу Кошелеву был доставлен пакет от камергера. Развернув послание, генерал прочел содержание: «Ваше превосходительство изволили быть свидетелем справедливых укоризн моих капитану Крузенштерну, не только забывшему все должное ко мне, яко особе главного начальника, уважение, но преступившему наконец в рассуждении меня все меры человечества. Гнилые оправдания его состояли в том, что будто бы не знал он, что облечен я государевою доверенностию, что хотя давал я ему еще до путешествия моего на кронштадтском рейде прочесть высочайше пожалованную мне инструкцию и указы, но что он продержал их, но не читал; что когда кричал он на меня, что поступит дорогою, как я не ожидаю, то это не отчего иного, как от его горячности, что ежели и бывали у него вахтенные офицеры пьяны без чувств и он сам должен быть править вахту, то это случилось будто бы однажды, как будто не довольно для гибели судна и одного разу; что подпоручик граф Толстой ругал меня, но что это было не на шканцах, а в каюте; что лейтенант Ратманов не говорил с ругательством, чтоб в каюту заколотить меня, но что сказал это гораздо вежливее, и прочие, подобные сему, делал он в присутствии вашем оправдания. Предоставляя себе от всемилостивейшего государя законную защиту в претерпениях моих от людей, поправших святость высочайшей его воли, я покорнейше прошу ваше превосходительство, как начальника края сего и беспристрастия заслуживающего доверия, исследовать здесь через чиновников посольства, штурманов и всего экипажа корабля справедливость всех сих происшествий, а особливо последнего в островах Мендозиных, а между тем спросить графа Толстого, какие причины понудили его выйти из повиновения, уверен ли он был, что он не принадлежит начальству моему, и от кого получил он в то время уверение, так же производил ли он мне грубости и ругательства; что причиною было письма его ко мне, в котором он раскаивался, и все их показания покорнейше прошу доставить к Его Императорскому Величеству при вашем рапорте. С совершенным почтением имею честь быть …
P. S. Я прилагаю к сведению вашего превосходительства описание происшествия в Мендозах и покорнейше прошу исследовать также, хотел ли граф Толстой остаться в Сандвичевых островах и что тому было причиною, а притом от кого было на жизнь мою покушение, от которого матросы остерегали меня, а также часто ли лейтенант Ромберг правил пьяный. вахтою».

Следствие продолжалось в течение недели. Генерал Кошелев лично опросил всех офицеров, членов посольской миссии, ученых и служащих Русско-Американской компании, и нашел капитана Крузенштерна виновным в нанесении камергеру и посланнику Резанову оскорблений и моральных страданий.

К сожалению, генерал Кошелев не обратил внимания на последствия травли лично Крузенштерном, господами морскими офицерами и графом Толстым посланника Резанова, здоровье которого было подорвано. Из-за чего ставились под угрозу исполнение им не только посольской миссии, но и будущие преобразования в русской Северной Америке.

Не до того тогда было. Россия семимильными шагами продвигалась на Восток и жертвы при освоении новых земель были неизбежны.

Никто в России не предъявил никаких претензий командиру «Невы» Лисянскому, по халатности которого в Англии для первого русского кругосветного плавания приобретены вместо новых суда старые, прогнившие, «Леандра» и «Темза», переименованные в «Надежду» и «Неву». Беспрерывный ремонт этих судов в кругосветном плавании доставлял много хлопот морякам, требовал затраты средств, а само плавание в условиях штормов грозило закончиться трагедией, из-за чего вся экспедиция оказывалась под угрозой срыва. Сроки плавания намного растянулись, задержалось посольство в Японию, отодвинулось время прибытия кораблей в Северную Америку, где в их помощи нуждались русские поселенцы. Ставилось под угрозу само освоение русскими Северо-Американского континента.

Итак, генерал Кошелев готовился принять окончательное решение по результатам следствия. Он намеревался отстранить Крузенштерна от командования судном, затем передать дело для дальнейшего производства сибирскому генерал-губернатору Селифонтову. Прознав про это, Крузенштерн обратился к Кошелеву и стал умолять того не давать делу ход, а помирить его с Резановым. Выгораживая себя, Крузенштерн свалил собственную вину на молодого графа Толстого, предав своего товарища. Резанов согласился на примирение при условии, что все офицеры публично перед ним извинятся.

Великодушие этого человека было безграничным, он действовал, принося в жертву свое здоровье и личные обиды во имя интересов Отечества. В отличие от Крузенштерна, Резанов не был способен на низкую месть. Воистину, человек, рожденный для величия, не способен на подлые поступки.

8 августа 1804 года к дому, в котором проживал камергер Резанов, явились все офицеры «Надежды» во главе с капитаном Крузенштерном. Они просили камергера Его Величества принять их. Резанов лично вышел на крыльцо встречать визитеров. Глядя на российских моряков, он с горечью подумал о том, как много обид пришлось ему вынести от них, его соотечественников. «Не ирония ли судьбы заключается в том, что приходилось мне повсюду в Европе видеть уважение к собственной персоне, когда в мою честь выстраивались почетные караулы, отдавая воинские почести посланнику Великого Государя Великой Империи, а ныне принимать извинения от своих, российских подданных Его Императорского Величества…» - думал он.

«В дополнение ХY1 пункта сей инструкции, главное управление вас извещает, что Его Императорское Величество соизволил вверить не только предназначенную к Японскому Двору миссию в начальство его превосходительства Двора Его Императорского Величества г. действительного камергера и кавалера Николая Петровича Резанова в качестве чрезвычайного Посланника и Полномоченного Министра, но и сверх того Высочайше поручить ему благоволил все предметы торговли и самое образование Российско-Американского края…» — это выдержка из инструкции главного правления Российско-Американской компании для капитана Крузенштерна, датированная 29 мая 1803 года и доставленная по назначению до начала кругосветного плавания.

И вот теперь, год спустя, Крузенштерн явился лицемерно, как станет впоследствии известно, извиняться за свои тяжелейшие проступки

Имя Николая Петровича Резанова - дипломата и государственного деятеля России конца ХVIII - начала ХIХ вв., можно без преувеличения сказать, знакомо почти каждому красноярцу. Жизнь и судьба этого человека волновала и продолжает волновать историков, политиков, поэтов. О нем написаны исследования, художественные произведения, известны эпизоды из служебной деятельности и личной жизни Н.П. Резанова, и тем не менее, историки и краеведы открывают новые страницы об этом человеке, чей прах находится на красноярской земле.
Особенно, на протяжении последнего десятилетия о нем пишут в газетах и рассказывают по телевидению, ибо здесь он скончался, на красноярской земле находится его прах, до сих пор не угасают дискуссии о его роли в освоении Русской Америки, его значении для русской истории, о любви Командора, русского дипломата, действительного камергера Н.П. Резанова и дочери коменданта крепости Сан-Франциско "ишпанской красавицы" Консепсии де Аргуэльо.
В энциклопедии "Британика" о нем имеются такие строки: "Резанов - первый русский, обогнувший весь земной шар... Красавец с волевыми чертами лица, умный, высоко интеллигентный, светский, очаровательный, мужественный, смелый - Резанов представлял собой идеальный тип русского аристократа духа и тела - творителя России. Ни один русский государственный деятель не приобрел за границей, несмотря на вековую неприязнь к России, такой трогательной симпатии, как Резанов ".
Он родился и воспитывался в обедневшей дворянской семье в Санкт-Петербурге, познал праздность аристократических салонов и особенности светского этикета, благодаря чему он изучал иностранные языки и аристократические манеры. Это не мешало ему уже в 12-летнем возрасте, как это и положено дворянину, приступить к тяжелой военной службе в артиллерийском подразделении, а затем он был направлен в престижный лейб-гвардии Измайловский полк. Однако, по всей видимости, военная служба не очень увлекла Н.П. Резанова: парады, кортежи, сопровождения высокопоставленных лиц, поэтому вскоре он оставил Измайловский полк и перешел на службу в Псковскую палату гражданского суда. Затем был переведен в Санкт-Петербургскую Казенную палату. Ему довелось также работать при Г.Р. Державине, который состоял секретарем для доклада по сенатским мемориям при Екатерине II: здесь он получил должность правителя канцелярии, затем Н.П. Резанов был определен секретарем в Сенат, где вскоре - месяц спустя назначен обер-секретарем Сената, что соответствовало...? (автор уточнит позднее)
Здесь он подготовил "Устав о цехах" и учредил раскладку подземельного сбора в Москве и Петербурге, за что был награжден орденом Анны II степени и пенсионом в 2000 руб. в год.
Считается, что в 1794 г. Н.П. Резанов по поручению фаворита Екатерины II П. Зубова был направлен в Иркутск вместе с духовной миссией архимандрита Иосифа, где познакомился с основателем первых русских поселений на Аляске - Г.И. Шелиховым. Более того, женился на его дочери Анне, интересовался становлением и развитием российско-американской компании. Стараниями Н.П. Резанова это торгово-промышленное предприятие было преобразовано в 1799 г. под покровительством Его Императорского Величества, а Н.П. Резанов становится представителем компании в Санкт-Петеребурге.
В семье Резановых появились дети - сын Петр и дочь Ольга, однако вскоре после рождения дочери жена Анна Григорьевна умерла. И в эту тяжелую пору Император Александр I предлагает ему принять участие в готовящемся первом кругосветном плавании и, как пишет Н.П. Резанов И.И. Дмитриеву "...государь вошел милостиво в положение мое, сперва советовал мне рассеяться_?, наконец предложил мне путешествие и объявил мне волю свою, чтобы я принял на себя посольство в Японии".
Компания поручила ему также быть "полным хозяйским лицом не только во время вояжа, но и в Америке". Н.П. Резанов предоставлялся в полное "распоряжение управления во время вояжа (т.е. кругосветного путешествия судами и экипажем и управлением оного..."
Однако командир корабля "Надежда" И.Ф. Крузенштерн, ранее назначенный руководителем кругосветного плавания, не желал допустить присутствия чиновника хоть и высокого ранга на корабле, тем более какого-либо вмешательства в режим плавания или экипажа. И действительно, на судне возникла конфликтная ситуация, вот почему по прибытии в Петропавловск Н.П. Резанов отправил нарочным письмо к ближайшему представителю административной власти на Камчатке генерал-майору Кошелеву, бывшему в то время комендантом в г. Нижне-Камчатске, который примирил начальника экспедиции Н.П. Резанова и командиров экипажей "Надежда" И.Ф. Крузенштерна и "Нева" Ю.Ф. Лисянского.
Примирение состоялось и 26 сентября 1804 г. русские корабли отправились в Нагасаки. Однако договор о торговле с Японией заключить не удалось, и шестимесячная миссия посольства окончилась неудачей.
Тем временем Н.П. Резанову необходимо было посетить русские колонии на Аляске и он отправился из Петропавловской гавани на бриге компании "Мария" в Ситку. В русской Америке он увидел бедственное положение русских поселенцев и постарался чем-то его облегчить.
С этой целью он на корабле "Юнона" организует экспедицию в испанскую Калифорнию, где были закуплены необходимые продукты, и появились перспективы укрепления торговых связей.
Более того, именно здесь произошла встреча Н.П. Резанова с юной красавицей Консепсией, дочерью коменданта крепости. Между ними вспыхнула любовь, которой суждено стать легендой.
Н.П. Резанов, кроме того, выполнял не только дипломатическую, но и просветительскую миссию в Русской Америке. На судах экспедиции находилось целое собрание книг, разнообразных произведений искусства, предназначенных для просвещения коренных народов северо-западного берега Америки.
Как указано в "Русском биографическом словаре", Н.П. Резанов во время путешествия подготовил "Руководство" к его познанию, содержащее азбуку и первоначальные грамматические правила, а также "Словарь японского языка".
Обе сии книги 1805 г. прислал он из Камчатки к президенту Петербургской Академии наук (они остались неизданными), которая избрала Резанова своим почетным членом".
Во время кругосветного путешествия он вел журнал, "подневные записки", так или иначе отразившие каждый день плавания. Журнал состоит из двух частей, где Н.П. Резанов описывает посещение ряда европейских государств, в т.ч. Испании, Швеции, Англии, а также описание одного из этапов кругосветного плавания от Камчатки до Японии и обратно. По замыслу Н.П. Резанова эти документы должны были стать "отчетом в исполнении возложенного на него императором Александром II поручения". Дневник Н.П. Резанова охватывает период с 1803 по 1805 г. включительно.
После посещения Аляски (Н.П. Резанов покинул Ситку 27 июля 1806 г.) в сентябре этого же года он благополучно добрался до Охотска, а оттуда отправился "по много трудному весьма пути верховою ездою". В пути его "застигли морозы и снега", он жестоко изнурял себя и простудился. С трудом Н.П. Резанова довезли до Якутска, где и лечили его дней десять доктора, а потом и до Иркутска доехал в слабом здоровье, а оттоль уже следуя прямо в Петербург". 26 февраля 1807 г. действительный камергер Резанов сделал остановку в Красноярске.
Н.П. Резанов скончался в Красноярске 1 марта 1807 г., о чем в метрической книге Воскресенского собора сделана запись: "Исповедан и приобщен. Погребен при соборной церкви". На его могиле был установлен крест, а в 1831 г. там был сооружен памятник, воздвигнут "иждивением Российско-Американской компании в ознаменование незабвенных заслуг...".
Судьба памятника, как и могилы Командора, печальна. В 1936 г. в Воскресенском соборе разместился аэроклуб. С высоты колокольни спортсмены прыгали с парашютом прямо на могилах именитых граждан города, которые впоследствии снесли, как и памятник Н.П. Резанову.
На том месте, где стоял дом Родюкова, в котором скончался Н.П. Резанов, построена гостиница, а на месте Воскресенского собора возведено здание Концертного зала.
И тем не менее, до сих пор сознание красноярцев не находит успокоения, что снесен великолепный памятник видному государственому деятелю Н.П. Резанову, нарушено место его погребения. Еще в 1990 г. красноярский архитектор Э.М. Панов собрал все имевшиеся в наличии старинные и новейшие планы застройки города, карты, фотографии и определил место захоронения Командора Н.П. Резанова, где ныне установлен памятный знак.
Предполагается, что к 375-летию г. Красноярска на берегу Енисея в районе Культурно-исторического и музейного центра будет сооружен мемориал в честь государственного деятеля, действительного камергера, руководителя первой русской кругосветной экспедиции, который еще в начале ХIХ века видел огромные перспективы для России на Дальнем Востоке, в Северной Америке и во всем Тихоокеанском регионе.
Нельзя не согласиться с мнением академика Н.Н. Болховитинова, который назвал Н.П. Резанова "настоящим строителем Империи", одним из последних, наряду с Главным Правителем Русской Америки А.А. Барановым, кто пытался осуществить свою программу в этом регионе.

Прядко Иван Андреевич, профессор Красноярского государственного университета
http://www.kraslib.ru/rezindex.html

(последнее письмо Резанова, адресовано его свояку
Михайло Матвеевичу Булдакову)

От генваря 24 дня 1807.
Получено с курьером 6-го апреля 1807 года.

Наконец я в Иркутске! Лишь увидел город сей, то и залился слезами. Милый, бесценный друг мой живет в сердце моем одинаково! Я день, взявшись за перо, лью слезы. Сегодня день свадьбы моей, живо смотрю я на картину прежнего счастья моего, смотрю на все и горько плачу. Ты прольешь также слезу здесь, что делать, друг мой, пролей ее, отдай приятную эту дань ей; она тебя любила искренне, ты ее также. Я увижу ее прежде тебя, скажу ей. Силы мои меня оставляют. Я день ото дня хуже и слабее. Не знаю, могу ли дотащиться до вас. Разочтусь с собою и со временем, и буде нет, но не могу умирать на дороге и возьму лучше здесь место, в Знаменском, близ отца ее. Письмо матушки и детей[1], сегодня же с курьером полученное, растравило все раны мои, они ждут меня к новому году, но не знают, что, может быть, и век не увижусь.

Матушка описывает, что граф Н. П.[2] столько к ней милостив, что присылает наведываться о сиротах моих; у меня текут опять слезы, и благодарность извлекла их. Матушка пеняет, что я причиною, что граф на меня в неудовольствии, но что обещает столько же быть ко мне благосклонным, как и прежде, и что всякого мне добра желает. Сожалею, что старушка огорчается, жалею, что и граф не снизошел моей слабости. Я был огорчен до крайности, писал горячо, но умру с тем, что пишу правду, когда между тем потерпел так, что ранее в гроб иду и так думаю, что надобно бы видеть разницу между доброю и дурною нравственностью. Но я не виню графа, потому что нет ему пользы вредить мне, впрочем, теперь, слава Богу, все кончилось. Все получили награды, и один только я ничего не желаю потому, что не о том мыслю и ничего не удобен чувствовать. Видно полно писать, я некстати слезлив сегодня.

Р. S. Поклонись, мой друг, Евстрату Ивановичу[3], Ивану Петровичу[4] и Ивану Осиповичу Зеленскому[5]. Много, много благодарен им, что помнят меня. Бесценным Дружининым и Савостьяновым скажи, что я и в Якутске часто был у них.

Генваря 26 дня.

Не мог я оногдысь[6] кончить письма моего, моральные страдания мои растравили еще более мою физику, все эти дни я приметно слабеть начал. Между тем у меня беспрестанно люди, а на них и смерть красна. Генерал-губернатор[7] всякий день у меня бывает, иногда раза по два, и вечера проводит. Дружба сего честного человека и доброго услаждает меня. Он благодарит тебя за доставленную о характерах здешних жителей записку. Говорит, что он ничего не нашел справедливее, и мне приятно слышать твое беспристрастие. Я говорил с ним о компании, о пользах ее, о невозможности Сибири существовать без нее в благоденственном виде. Иван Борисович со мною согласен, воспламенился обширными моими планами, обещает всю помощь и искренне признался мне, что хотя граф Н. П. как истинный патриот поручил ему компании покровительствовать, но что в то же время столь же близкие к престолу люди совсем противные внушения ему сделали, так что, чему верить, не знал он, но что нынешнее со мною свидание рассекло для него этот гордиев узел. Не знаю, как у вас будет принят план мой, я не щадил для него жизни. Горжусь им столько, что ничего, кроме признательности потомства, не желаю. Патриотизм заставил меня изнурить все силы мои; я плавал по морям, как утка; страдал от голода, холода, в то же время от обиды и еще вдвое от сердечных ран моих. Славный урок! Он меня, как кремень, ко всему обил, я сделался равнодушен; и хотя жил с дикими, но признаюсь, что не погасло мое самолюбие. Я увидел достоинство человека и несравненно чувствую себя горделивее, нежели прежде был я. Я увидел, что одна счастливая мысль моя ведет уже целые народы к счастью их, что могу на них различать себя. Испытал, что одна строка, мною подписанная, облегчает судьбы их и доставляет мне такое удовольствие, какого никогда я себе воображать не мог. А все это вообще, говорит мне, что и я в мире не безделка, и нечувствительно возродило во мне гордость духа. Но гордость ту, чтоб в самом себе находить на грады, а не от Монарха получать их, да и не за что, когда один милостивый выбор его доставил мне такое счастье, которого никогда ни я, ни дети мои заслужить не в силах. Приехав в Якутск, видел я благодарность соотчичей моих, весь город за рекою встретил меня, и наперерыв угощали. Здесь, в Иркутске, еще более видел ласки их, меня задавили поздравлениями. Начиная с генерал-губернатора и военного генерала здешней инспекции, все наперерыв, как чиновники, так и граждане давали всякий день праздники, обеды, балы, ужины. Я из благодарности, хотя без удовольствия, но таскался всюду, и из той же благодарности дал и я всему городу в доме училища на 300 человек обед, бал и ужин, который мне 2 т. руб. стоил. Из Томска получил нарочного, что город приготовил мне дом со всею прислугою, здесь также наперерыв иметь старались меня, и г-н Ситников, уступя мне прекрасный дом свой, барски меблированный, дает мне стол, экипаж и ни до малейшей не допускает издержки. Признаюсь, что искренний и невынужденный прием сей для меня всех почестей лестнее. Остается мне пожелать только того, чтоб труд мой Монарху угоден был, верь, что мне собственно ничего не нужно. Не огорчайся, мой друг, что описывая в настоящем виде компанию, не пощадил я ни мало дурного производства ее, ты нисколько не виновен в том, но мне слишком дорого стоит труд мой, чтобы я в чем-либо закрыл истину. Как добрый купец, вникал я в торговлю вашу, я не думал быть им, но государю угодно меня в купцы пожаловать, и я все силы употребил, чтоб в полном виде достичь звания сего. А видя успех, я горжусь им. Много желал бы писать к тебе, но истинно сил нет. Еще 23 приготовил бумаги, но по сей день эстафета не отправлена. А затем и к родным не пишу. Пусть письмо это общим будет. Поклонись от меня всем нашим друзьям и приятелям, вспоминавшим меня, благодетелям моим, Александру Андреевичу[8] и Гавриле Романовичу[9]. Скажи, любезный друг, всеусерднейшее мое почтение, в свое время увидят они благодарность мою там, где не закрыты чувства каждого. Я забыл тебя поздравить с орденом. Как мне жаль, что не могу я своих отдать тебе, они мне в тягость. Прости, любезный друг Михайло Матвеевич, до свидания, верь, что искренне любит тебя преданный тебе брат твой Н. Р.

P.S. Милую сестрицу с детьми бессчетно целую[10], за своих много, много благодарю вас.

Из калифорнского донесения моего не сочти, мой друг, меня ветреницей. Любовь моя у вас в Невском под куском мрамора, а здесь следствие ентузиазма[11] и новая жертва Отечеству. Контенсия[12] мила, как ангел, прекрасна, добра сердцем, любит меня; я люблю ее, и плачу о том, что нет ей места в сердце моем, здесь я, друг мой, как грешник на духу, каюсь, но ты, как пастырь мой, сохрани тайну.

Писем я не только от Гаврилы Романовича, но и ни от кого во всю бытность мою не получил ни строчки. Не менее того, чувствительно благодарю всех, кто меня вспомнили, я беспрестанно катался по морям, и так мудрено было и письмам найти меня.

[1] Наталья Алексеевна Шелихова, теща Резанова
[2] Н.П. – здесь и далее имеется в виду граф Николай Петрович Румянцев
[3] скорее всего - Е. П. Деларов, сотрудник Г. И. Шелихова, первый правитель его поселений в Америке.
[4] скорее всего – И.П. Шелихов, родственник Г.И. Шелихова, один из директоров Российско-американской компании
[5] И. О. Зеленский – правитель канцелярии Главного правления РАК
[6] на днях — см. словарь В. И. Даля
[7] Здесь и далее – И.Б. Пестель, генерал-губернатор Сибири в 1806-1819 годах
[8] А.А. Баранов
[9] Г.Р. Державин
[10] Авдотья Григорьевна Булдакова (Шелихова), сестра жены Н.П. Резанова, на ее попечении находились дети Николая Петровича – сын Петр и дочь Ольга
[11] Так у Резанова
[12] Так у Резанова

http://america-xix.org.ru/library/rezanov-letters/19.html