Первый муж Ксении Ивановны Логиновой (Анжу).


М. П. Алексеев
Пушкин и английские путешественники в России

Русско-английские литературные связи. (XVII век -- первая половина XIX века)
Литературное наследство. Т. 96
М., Наука, 1982
OCR Бычков М. Н.

Глава VII
ПУШКИН И АНГЛИЙСКИЕ ПУТЕШЕСТВЕННИКИ В РОССИИ



...В начале 20-х годов в России заставил о себе говорить англичанин-путешественник не совсем обычного типа. Это был Джон Кокрен, совершивший "пешеходное" странствие из Петербурга на Камчатку через Сибирь, женившийся на сибирячке и по возвращении в Англию опубликовавший занимательную книгу о своих скитаниях (1824). Личность этого Кокрена, которого В. П. Кочубей метко прозвал "почетным бродягою", долго занимала русское общество, в частности пушкинский круг: обсуждали изданную им книгу, способ его путешествий, характер и качество сделанных им наблюдений

...Джон Кохрен (John Dundas Cochrane, 1780--1825) путешествовал по азиатской и европейской частям России в 1820--1823 гг.; прожил одиннадцать месяцев на Камчатке и здесь в 1822 г. женился. По возвращении в Англию он издал описание своих странствований: "Narrative of a pedestrian journey through Russia and Siberian Tartary, from the frontiers of China to the Frozen Sea and Kamtschatka..." London, 1824. Vols I--И. Ряд последующих изданий этой книги -- в Филадельфии (1824) и Эдинбурге (1824), а также ее переводов на немецкий (Веймар, 1825; Йена, 1825; Вена, 1826), голландский и шведский языки перечислен в каталоге "россики" ГПБ (т. 1, S. Petersbourg, 1873, No 813--823). После выпуска в свет книги о России Кокрен отправился в Америку, где и умер. Этот своеобразный путешественник-"пешеход" долго вызывал интерес и удивление русского общества. в. П. Кочубей подозревал его в шпионстве, что и высказал в одном из писем к М. М. Сперанскому ("В память гр. М. М. Сперанского", СПб., 1872, с. 506), а последний в письме к дочери из Барнаула давал ему следующую характеристику: "Здесь в Барнауле встретил я чудака Кохрана. Острота, бродяжничество, упрямство и вместе безрассудное легкомыслие и несвязность предприятий. Он кончит сумасшествием и, по моему мнению, есть уже и теперь помешан. Совсем неправда, чтоб он путешествовал пешком. Он благополучно нанимает лошадей и едет довольно покойно. Здесь купил даже и повозку; доселе он их переменял; вся особенность состоит только в том, что он один, без слуги, и отпустил себе маленькую рыженькую бородку. Добрый путь! Одна черта в его путешествии. Он был ограблен между Петербургом и Тосною и прошел половину Сибири, не потеряв ни одного волоса и хвалясь везде ласкою и гостеприимством. Я уверен, что пройдет и другую половину столь же покойно и безопасно" ("Письма Сперанского из Сибири к его дочери Елизавете Михайловне". М., 1869, с. 191--192). В книге "Исторические сведения о деятельности графа М. М. Сперанского в Сибири с 1819 по 1822 год. Собраны В. Вагиным" (т. II. СПб., 1872) приводится много данных о Кокрене из бумаг Сперанского. Здесь находится, например, записка "О путешественнике Кокрене", составленная по донесениям, полученным сибирским ген.-губернатором из Якутска. Кокрен назван здесь "английской службы флота капитаном" и о нем рассказывается, что он в 1820 г. имел "намерение пройти чрез Чукотскую землю" (с. 579--580; 610--611). Здесь же напечатано в английском подлиннике несколько писем Кокрена (1820--1821) к Сперанскому из Якутска, Нижней Колымы и Охотска (с. 601--610).
П. А. Вяземский писал А. И. Тургеневу из Москвы (31 мая 1823 г.): "Сейчас нахожу на столе своем карточку Cochren, славного пешехода, который здесь и, как сказывают, с камчадалкою своею" ("Остафьевский архив", 1899, т. II, с. 327). Много лет спустя, в начале 1830-х годов, посетив Павловск и перелистывая книгу для записи имен посетителей, М. Д. Бутурлин увидел английскую фразу с подписью: "Ксения Кокрен". В своих "Записках" он так вспоминал об этом: "В 1824 году или немного ранее некий эксцентричный и совершенно слепой англичанин Кокрен предпринял пешком путешествие по Сибири, что дало повод в Петербурге считать его шпионом. Он вывез оттуда с собою малолетнюю дочь какого-то дьячка и, возвратись в Англию, поместил ее в одно из тамошних учебных заведений, а по ее совершеннолетии женился на ней и укрепил за ней" свое состояние. О дальнейшей ее судьбе не имею сведений, но подпись ее руки в Павловском павильоне свидетельствует о ее посещении России по замужестве" ("Русский архив", 1897, No 7, с. 351). О Кокрене и его жене можно встретить упоминания во многих документах эпохи, например, в "Полном собрании стихотворений" гр. Хвостова (т. II, 1829, с. 219). Заметка о "Narrative of a pedestrian journey..." Кокрена помещена в "Московском телеграфе? (1825, ч. 1, No 1, с. 95); хотя она напечатана без подписи, но, несомненно, принадлежит Н. А. Полевому. В том же и следующем номерах журнала (ч. 1, No 1, с. 53--63; No 2, с. 119--125) напечатано два отрывка из "Описания путешествия пешком через Россию... капитана Кохрена" "Путешествие английского флота капитана Кохрена, пешком, из Петербурга в Камчатку"), с пространными подстрочными примечаниями, вскрывающими обильные ошибки и неточности путешественника, за подписью: "издатель М. Т."). Ср.: В. Г. Березина. Н. А. Полевой в "Московском телеграфе".-- "Уч. зап. ЛГУ", 1954, в. 20, с. 97.
Недавно Кокрена вспомнил современный эстонский писатель и путешественник по Северной Азии Леннарт Мери в своей книге "Мост в белое безмолвие". Рассказывая о своих странствованиях по Арктике, Мери несколько раз вспоминает "Narrative..." Кокрена, цитируя эту книгу и пересказывая из нее целые страницы. Уже в начале своего повествования Мери представляет Кокрена своему читателю (в русском переводе он всегда пилится Кокрен и однажды даже Джон Дунден <!> Кокрен) и приводит запись из дневника (1820) этого странного путешественника, который "шел на Чукотку пешком через Дерпт" и открыл свой дневник, "присев отдохнуть у колодца за Нарвой"; тут же рассказана примечательная встреча с Кокреном дерптских студентов у загородной таверны, во время которой они не сразу дознались, что английский пешеход совершает путешествие из Сарагосы... на Чукотку; далее описаны встречи Кокрена на далеком северо-востоке Азии с русскими путешественниками-мореплавателями -- Врангелем и другом Пушкина Ф. Матюшкиным. См.: Леннарт Мери. Мост в белое безмолвие. Пер. с эст. Веры Рубер. М., "Сов. писатель", 1978. с. 14, 109--112, 195).

О Кохрене на Камчатке в воспоминаниях Э. Стогова:

Рассказ мой должен начаться в Охотске. В один прекрасный день – как начинаются многие рассказы (но в Охотске тем более памятны такие дни, потому что очень редки), в апреле шел я из порта домой по берегу реки Кухтуя. С чахлого льда реки поднялся на бе-рег неизвестный мне человек и стал предо мною. Он был небольшого роста, худощав, одет в дрянной оленьей кухлянке, в изорванных торбасах (обувь), в непозволительно дурном малахае (шапка)*.
* В круглых скобках здесь и далее приведены, по-видимому, пояснения редакции к местным словечкам и проч.
Первая мысль – бедный тунгус. Нет – рыжая клином борода, рыжевато-светлые воло-сы, лицо красное, в веснушках. Нет – не тунгус. Ссыльнокаторжный? Нет – без кандалов. Жителей Охотска знаю всех – это не здешний. На вопрос: кто? – пришелец отвечал: Джон Андрес Дондас Кокрен, пост-капитан, и подал мне бумагу. То был паспорт от русского правительства. Потом в это же время Кокрен посмотрел в находившуюся у него бумажку и произнес фамилии: Повалишина, Берга и мою. Повалишина не было в Охотске; Василий Николаевич Берг был в то время в Перми советником казенной палаты, и мы проездом были его гостями. Маленьким я говорил по-французски, в корпусе забыл и начал учиться по-английски – не выучился; но, однако, кое-как некоторый запас вокабул помог мне при-гласить незнакомца к себе.
У Кокрена не было ни одной вещи, кроме надетых на нем, а эти вещи были невозмож-ны для комнаты. У меня на дворе имелась баня, и Джон Андрес Дондас Кокрен, пост-капитан, как говорится в русской сказке, в одно ухо влез, а в другое ухо вылез, – вышел из бани в моем белье, в моем вицмундире; но все-таки вышел не молодцом.
Он ни слова не знал по-русски, но говорил на всех языках Европы; я же говорил только по-русски, но знал много слов английских и французских, умел поздороваться по-немецки и, сверх того, помнил слов десяток латинских. Учиться Кокрену по-русски слишком долго; учиться мне какому-нибудь языку – тоже слишком долго; а между тем говорить нам меж-ду собою надо. Первая проба говорить вдруг на всех языках довольно изрядно нам уда-лась, и мы остановились на этом способе, который в короткое время усовершенствовался и дал нам возможность почти без затруднения объясняться даже бойко.
Но вот что вышло: мы между собою говорили как на родном языке, а нас никто не по-нимал. П.И. Рикорд и Людмила Ивановна, зная языки, слушали нас и не понимали ничего, потому что, для какого-то удобства, мы к иностранным словам приделывали русские окончания, у русских слов переделывали ударения; было у нас много слов – составных – русских с иностранными. Но дело в том, что мы беседовали о всех отвлеченных идеях без малейшего труда; а что не понимали нас, сначала мы этого не замечали, потому что не-кому было понимать, а привыкнув переучиваться было поздно.
Кокрен был лет 35-ти; очень обходительный и очень любезный для англичанина; лю-бил рассказывать, а рассказов у него было – без конца! Он обошел все государства пеш-ком; знал нравы народов как свои пять пальцев. Как англичанин, он имел необходимость каждый день выпить три [бокала] пунша, кроме того, сего и прочего. Может быть, будет кстати теперь повторить переданный им мне рассказ о причине путешествия его в Охотск.
Вот этот рассказ:
«Я только что возвратился из Испании и Португалии, которые я обошел пешком. Одна-жды в Лондоне, в обществе приятелей зашел горячий разговор о путешествиях и разных затруднениях; так как я обошел всю Европу пешком, то в беседе играл не последнюю роль. К концу вечера было довольно выпито, и были все навеселе; говорили с сожалени-ем и о том, что некуда с интересом путешествовать, что весь земной шар истоптан англи-чанами. На столе лежали карты с путями путешественников.
Один из беседовавших сказал: вот места, никем не посещаемые, и указал путь – Якутск, Колыма, Берингов пролив (ежегодно замерзающий ненадолго), Америка, Фактории ком-паний и – морем – домой. Разговор оживился, все рассуждали; но находили непреобори-мые препятствия – невозможность! У меня было довольно в голове, и я находил возмож-ным совершить это путешествие. Заспорили, я положительно объявил, что этот путь не-трудно пройти пешком; меня поймали на слове, и я дал слово совершить этот путь пеш-ком.
На другой день я и желал, чтобы этого вечера не было, но слово дано, исполнить должно! Сделалось известным мое намерение, я был львом дня. Надавали мне писем министры, вельможи, коммерсанты – в Петербург и Москву. В Петербурге посланник ме-ня представил Государю, он спросил, а я рассказал ему о моем намерении. Государь улыбнулся и сказал: «До Иркутска я еще знаю что-нибудь; но далее – мне неизвестно. Же-лаю вам успеха!» Это было в начале лета. Чтобы не терять времени, я отправился рано утром.
За Царским Селом четыре солдата отняли у меня все, даже сняли с меня платье, оста-вили фланель и башмаки. Хотели взять паспорт; но я, указав на печать из сургуча, сказал: «казен[ный]», и паспорт мне оставили. Пройдя немного, я увидел хороший дом; меня в нем приняли, обласкали и одели, тут я и ночевал. Утром собираюсь идти; все жалели, но я уверял, что обязан идти – это мой долг! Мне предложили, что меня отвезут; я отвечал, что отказаться не имею права, но просить не должен. Так добрался до Иркутска, где давно меня ожидали и вручили мне все мои вещи, отнятые солдатами – славная полиция!
Из Иркутска я плыл Леною до Якутска; там, по рекомендательному письму, один купец отправил меня при транспорте своих товаров в Колыму; туда на ярмарку прикочевали разные народы и чукчи с Берингова пролива, которые говорили, что они каждый год ез-дят на оленях на берег Америки – торговать. На предложение мое взять меня с собою чукчи просили пять сум (около 15 пудов) табаку, а это составляло огромную сумму по та-мошним ценам, и, сверх того, чукчи не ручались за мою жизнь, им самим приходится сражаться по окончании торга в Америке.
Итак, путешествие мое совершиться не могло. А так как всем начальникам было пред-писано охранять меня и давать пособия, то колымский исправник, узнав, что я хочу идти пешком [обратно] в Якутск, что, конечно, было невозможно, предложил: не желаю ли я доехать до Охотска с тунгусом. Я охотно согласился, предполагая из Камчатки возвратить-ся на корабле домой. Тунгус был беден, имел шесть оленей; на одном я ехал верхом. Олени составляли все имущество тунгуса. Питались мы дорогой только тем, что добудет охотою тунгус, его семейство и я; случалось не есть по двое суток. Для тунгусов, как я за-метил, это было не лишением, – лисица, белка, заяц, птица – все служило пищею. Недав-но я провалился с оленем в речку. Теперь я в теплой комнате, с полным комфортом и все забыл!»
Да простит мне тень умершего моего приятеля; я имею основание по некоторым сло-вам, сказанным им в минуту откровенности, что не данное слово в дружеской компании, в веселую минуту, было причиною его путешествия, а богатый торговый дом желал иметь подробности о торговле с чукчами, что за известную сумму и принял на себя Кокрен*. Так как Кокрен был – Джон Андрес, то мы и назвали его Иваном Андреевичем. Когда я объяс-нил ему, что русские, из почтения к отцу, прилагают к своему имени имя отца, то этот обычай очень ему нравился и он был доволен названием Ивана Андреевича.
* В своих записках Кокран сообщает, что предприн
В августе Иван Андреевич отправился со мною на бриге Михаил в Петропавловскую га-вань.
Рассказывать о походе – я не намерен; если соберусь, то составлю свод всего замеча-тельного в тех морях и разные случаи, бывшие в то старое время; но не лишним считаю рассказать случай, в котором участвовал Кокрен. После 5-ти – 6-ти дней плавания выдался превосходный день – ясный, тихий, барометр стоял высоко, все обещало продолжение хорошей погоды. Помощника у меня не было, а потому дней шесть, не раздеваясь, я спал на палубе; с надеждою на хорошую погоду, после полуденной обсервации, мне захоте-лось отдохнуть в постеле и раздевшись. С малолетства и до сего часа я сплю необыкно-венно крепко; бывало, в корпусе шалуны-товарищи выносили меня сонного на галерею, и меня будил только мороз в 25 градусов.
Не прошло и двух часов моего сна, как на бриге оказался пожар. Вахтенный боцман будил меня и не мог разбудить; он [потом] рассказывал: «Подниму с койки, поставлю стоймя, а барин не просыпается». Пришел Кокрен, взял меня за колено, сжал, что мы называем – чашкою, назвал по имени, и я открыл глаза. Замечу, – при таком крепком сне, просыпаясь, я в ту же секунду обладаю полным сознанием. Проснувшись, я увидел в каю-те всех пассажиров и старых матросов; на вопрос мой, мне ответили:
– Пожар!
– Где?
– В трюме.
– Тушить!…
Душно, задыхаются люди. Приказал поставить запасные помпы и вооружить. Я был очень молод, где было набраться опытности; одеваясь, я обдумывал: что мне делать? Пришел боцман: «пожалуйте наверх!.. Дым стал горячее». В это время я надел один са-пог; думая о способе тушения, хладнокровно отвечал: «не могу же я выйти в одном сапо-ге, надену другой и выйду». Трюм брига был полон мукою в сумах и товаром до грот-люка; дым валил густой из носовой части, люди задыхались, спускаясь в трюм.
Я приказал намочить пакли, обвязать нос и рот мокрым полотенцем и, спустив людей, на горденях, вынимать груз и прочищать дорогу к началу дыма; людей часто переменяли. Оказалось, что лопнула основная чугунная доска камбуза, затлелась пакля для конопатки. Добравшись – потушили скоро.
Это был единственный случай, что я спал раздевшись, в койке. Во все следующие по-ходы я по пятидесяти дней и более спал на палубе – не раздеваясь. На вопрос мой Кокре-ну, каким способом он разбудил меня, он уверял, что нет человека, который не проснулся бы, если крепко сжать верх его коленка.
(* В своих записках Кокран сообщает, что предпринял это путешествие по своей инициативе, и каких-либо поручений ни от кого не имел (J.D. Cochrane. A Narrative of a Pedestrian Journey through Russia and Siberian Tartary, from the Frontiers of China to the Frozen Sea and Kamchatka. London, 1824. – 2 vols). Это же утвержда-ется и в биографической литературе о нем (A New General Biographical Dictionary. – London, 1853; Grand Dic-tionnaire universel du XIX siecle. –Paris, s.d.). – Примеч. В.А. Черных )
В Петропавловской гавани Кокрен поселился в моей квартире, в домике с одним вене-цианским окном. В это лето приходил один трехмачтовый корабль, американский купец с товаром, и хорошо торговал. П.И. Рикорду хотелось иметь судно собственно для Петро-павловской гавани. Американец уходил в Манилу, с ним послан был мой друг и товарищ лейтенант Повалишин, командир брига Дионисий, с ним послано было и несколько мат-росов для привода купленного судна.
Мы с Кокреном вставали в 5 часов утра; пили чай по-английски с разными закусками; я ничего хмельного не употреблял, а он выпивал один пунш. Кокрен всегда смеялся над женатыми и называл их «дураками 1-го ранга». Пришла зима, Кокрен часто проводил дни в доме Рикорда. Однажды Иван Андреевич говорит мне:
– Размус (Эразм), я хочу жениться.
– Ну, так ты будешь дурак 1-го ранга.
– Да, а когда-нибудь и ты будешь дураком 1-го ранга.
Кокрен влюбился в одну из барышень, воспитанниц Людмилы Ивановны; барышня [Оксинька] была, как и все другие, умненькая и прехорошенькая. После, через двенадцать лет, я видел ее красавицей, барыней высокого тона; но уже не как Кокрен, который умер в Южной Америке, а как жену русского. Людмила Ивановна, выдавая замуж свою воспи-танницу, как мать соблюла все обычаи. Пятидесятисемилетняя давность дает мне право рассказать некоторые тогдашние секреты.
Кокрена обручили в доме Петра Ивановича. Как теперь вижу эту сцену: молоденькая, хорошенькая невеста, с распущенными светло-русыми длинными волосами плачет и го-ворит: «не хочу за Кокрена, а хочу за Повалишина!» Повалишин был очень недурной брюнет. Но обручение совершилось. Лейтенант Саполович и я были шаферами [Кокрена]. Я учил Кокрена отвечать священнику на вопрос: согласен ли пойти и проч. – словом «да, согласен». Наступил день свадьбы; нам, шаферам навязали на левую руку по огромному банту из пунцовой шелковой ленты. Кокрен, в моем новом вицмундире и, кажется, для большего эффекта в эполетах был отправлен в церковь. Невеста была убрана прекрасно.
Когда надобно было и ей отправиться в церковь[, но она не хотела], мы с Саполовичем взяли ее под локотки и, как легкое перушко, понесли; она не дотронулась даже до земли ножками вплоть до церкви, которая стояла под дорогой, дорога к ней между разгреблен-ными стенами снега была устлана красным сукном и освещалась фальшфейерами. Хор певчих встретил невесту концертом. Для Кокрена все было ново, и он так растерялся, что на вопрос священника, вместо должного ответа, отвечал: «здравствуй, благодарствуй!»
Священник Иоанн любил говорить наставления. Венчая камчадалов, он, обыкновенно, говорил: «любите друг друга; если ты не будешь верен, то первый медведь тебя погубит; а если ты не будешь любить своего мужа, то он будет несчастлив на охоте, и ты не уви-дишь платка с золотом на голове своей, и не будет вам чашки чая». Камчадалов очень трогали эти слова Иоанна. Я так и ждал, что он повторит это заученное наставление и те-перь; но речь была сказана приличная.
Возвращаясь из церкви, мы увидели иллюминованные ворота дома начальника: над воротами красовался транспарант, изображающий Гименея, сыплющего из рога изобилия – радости, богатство и всякое счастие на новобрачных. Транспарант писал ссыльнока-торжный, с вырванными ноздрями и клеймами на лице – англичанин Бутлер. Он наказан за фальшивые ассигнации; хорошо образованный, уже старик, но все-таки не выучился говорить по-русски; мы все его ласкали, давали работу и платили за плохие рисунки.
После обычных – встречи, приветствий и благословений, уселись за ужин. Петр Ивано-вич был всегда готов на острое словцо. Он, обратясь к нам, сказал: «Теперь никто не будет винить Кокрена, что он не обошел кругом света; он обошел не один, а три раза – вокруг налоя». Все были веселы, и не могло быть иначе при доброте и радушии хозяев. Молодых проводили в дом капитана Калмыкова; заперли в комнату, а платье и обувь унесли.
Проснувшись на другой день, по обыкновению, в 5 часов утра и полагая, что отделался от Кокрена, ежедневно пившего со мною в эту пору чай, я ленился вставать. Вдруг, к мое-му удивлению, является Кокрен в одном фланелевом белье.
– Что с тобою?
– Я вчера забыл сказать тебе, что не приду пить чай; проснувшись, вспомнил об этом и полагал, что ты меня дожидаешь; такого неприличия и невежливости я сделать не мог; схватился платья – нет, обуви – нет, дверь заперта; я постучал – не отворяют; я открыл форточку и вылез, да поскорей и прибежал к тебе.
– А жена твоя?
– Она спит, я был осторожен и не будил ее.
– Вот чудак!..
У Калмыкова думали парадно поздравить молодых; но каково же было общее удивле-ние – молодой улетучился!.. Не знали, что и подумать, да посланный мною за одеждою Кокрена человек – объяснил недоумение. Кокрен не понимал сделанной им неловкости и объяснил, что он не мог быть негодяем передо мною, не сдержав слова, без предупре-ждения.
Петр Иванович приказал мне отвести бриг Дионисий в угол Камчатки и оставить его там для нагрузки лиственничным лесом, которого нет в гавани. Совершив этот поход не более 1 000 миль океаном, я возвратился берегом. В это время Повалишин привел из Манилы каботажный бот и поехал к своему бригу; а я приготовил свой бриг, на котором отправи-лись: Петр Иванович, Людмила Ивановна, Кокрен с женою и много пассажиров. Капитан-ская каюта принадлежала командиру и командирше, штурманскую каюту я уступил Ко-крену с женою; в трюме – настлал палубу, где поместился я и все [остальные] пассажиры*.
* В.А. Черных относит этот эпизод к лету 1822 г., когда П.И. Рикорд получил назначение в Петербург, куда он и отбыл с супругой.
До пролива четвертого Курильского острова мы дошли скоро; вечером стояли пред се-рединою пролива; штиль, облака, барометр – предсказывали недоброе. Ко мне подошел американец Толман и говорит: «завтра пройдем пролив». Я отвечал: скажи тогда, когда пройдем. Толман предложил пари такого рода: чтобы я дал ему три соболя; а он, пока не пройдем пролив, каждый день будет платить мне по соболю. Пари состоялось.
Что я ожидал, то и случилось; ночью задул вест; туман, шквал за шквалом, выбивало из рифленых марселей; дней двенадцать держались сильные ветры с туманом, переходя между норд-остом и норд-вестом; я держался близ Курильских островов, под ветром ко-торых меньше волнение и была надежда пролезть в какой-нибудь пролив. Пассажиров было много; хотя во все бочки была запасена вода, хотя наблюдался строгий порядок при употреблении воды, но я опасался возможности иметь в ней недостаток, а налиться во-дою и думать было нечего – нет ни одной гавани. Ветер зюйд-ост, туман около полдня немного рассеялся; плохая обсервация показала широту четвертого пролива, что было близко к исчислению. Посоветовавшись с Петром Ивановичем и полагая 15 миль погреш-ности в широте (пролив – на параллели), я находил возможным пройти пролив. Петр Ива-нович одобрил.
(* В.А. Черных относит этот эпизод к лету 1822 г., когда П.И. Рикорд получил назначение в Петербург, куда он и отбыл с супругой. )

Спустившись при густейшем тумане, по счислению долготы, мы рассчитывали, что про-ходим пролив. Ветер начал стихать, но туман становился еще гуще. Вдруг, в 4 часа попо-лудни, перед самым носом явился столбом, сажен в 5 вышиною, камень!.. Чуть не задели его ноками рей* с левой стороны; глубина 12 сажен. Пока доставали канат, с правой сто-роны показался такой же камень!.. Кругом – шум бурунов, глубина 10 сажен. Каждый мо-мент для нас – «быть или не быть!» А тут якорь по-походному на борте принайтовлен – сей-тали**! Туман еще гуще, ветер заштилил; бросили якорь, грунт – песок с илом и ра-кушкой; ничего не видать, только гремят буруны. Где мы – неизвестно! Наступила ночь; готов другой якорь, все обдумано на всякий случай.
*
Настало утро – ясное, прекрасное; штиль с громадною зыбью; тут мы увидели, что находимся у второго Курильского острова, в трех милях к осту. Сзади нас – столбами кам-ни, образовавшие ворота, в которые мы [чудом] прошли. Направо – рифы; налево, наравне с водою – плоский как доска камень наклонен к осту, против зыби, с дырою в средине; этот камень более всех делал шум: каждая волна, ударяясь, прорывалась сквозь отверстие и била порядочным фонтаном. Берег состоял из круто опускавшейся зеленой, до 3 000 футов высотою, горы, с вершины которой падал каскад воды. Окружающая кар-тина была страшно великолепна!..
Этой-то картиной, с поэтическим наслаждением любовалась Людмила Ивановна и ука-зывала мне на ее красоты. Как действовали на меня эти проклятые красоты – поймет вся-кий капитан корабля! Надобно было немедля сделать промер для выхода из этого огоро-да. Спустил шлюпку, – первая волна громадной зыби закрыла меня. Петр Иванович при-казывал мне вернуться; но я, в свою очередь, приказал гребцам затянуть песню и притво-рился не слышащим приказания. Петру Ивановичу показалось, что меня подсасывал ка-мень с фонтаном. Промер показал, что около всех камней довольно глубины. Перед пол-днем подул норд, и мы, выбравшись из огорода, прошли пролив и благополучно достигли Охотска.
Прошедши Курильские острова, я почувствовал порядочную боль в правой ноге и в правом плече. Доктор посмотрел и сказал: пустяки. На другой же день доктор спросил меня: «помню ли я, что делал около якоря?» Кажется, ничего, я командовал и распоря-жался. Но доктор подслушал разговор матросов: «Вишь, барин, как пришла нужда, то по-чище нашего брата работал», – и рассказал мне следующее: когда обрубили найтовы, и якорь надобно было поднять талями с борта и сбросить, то я вынул из-под пушки ганд-шпуг***, приказал матросу Гагарину взять за конец, а сам, другой конец положа на правое плечо, подложил под лапу якоря гандшпуг; подняли якорь и сбросили. Якорь плехт**** был около 70 пудов.
Я совершенно не помню этого момента; но правые плечо и нога до сего времени сла-бее; в покойном положении – почти не болят, зато скоро устают при движении; это мне осталось на память этого похода. Я никогда не был очень силен, но, видно, бывает нрав-ственное состояние, когда бессознательно проявляется несвойственная сила. Прибавляли, что во все время опасности – я улыбался. Это допускаю, я приучил себя во всех случаях опасности улыбаться, и эта искусственная улыбка служила ободрением команде.
(* Рей – круглое веретенообразное рангоутное дерево, равномерно сужающееся к обоим концам (нокам). Крепятся к мачтам и несут на себе паруса.
** Сей-тали – тали, основанные между двушкивным и одношкивными блоками. Применяются для обтя-гивания стоячего такелажа и для подъема грузов.
*** Гандшпуг – рычаг для подъема и перемещения различных тяжестей, пушек, якорных канатов и проч.
**** Плехт – самый тяжелый якорь на судне. )