Открыть дверь. Манилы

Подробности

Опубликовано: 18.11.2024 07:22

Просмотров: 534

Ирина Оснач — член Союза писателей России, детство провела на камчатском Севере, и подготовила для нас цикл своих рассказов об этих северных поселках. Ирина является членом Камчатской писательской организации, хотя и живет в Подмосковье, много лет она проработала в камчатской журналистике. Мы ожидаем, что она приедет для участия в юбилейном вечере Камчатской писательской организации, которой 25 января исполнится ровно 50 лет.

Ирина Оснач

ОТКРЫТЬ ДВЕРЬ. МАНИЛЫ

Рассказ-фиксаж

Случайности не случайны. То, что обычно называешь случайностью – иллюзия, облако, туман, обманка. Иногда понимаешь, что скрывает туман спустя пять минут, через пять лет или так и остаёшься в неведении.

Я вспоминала маму и её манильскую подругу тётю Таню, которых давно уже нет на этом свете, – как они чаёвничали вечерами и подшучивали друг над другом.

«Это для меня она была тётей, а мама называла её Танюшей. Была ещё одна подружка, – подумала я. – Как же её звали? Она ещё делала вкусные вареники с картошкой, размером с ладонь… как же её звали?»

Вспоминала, вспоминала, не смогла вспомнить.

Назавтра получаю письмо по электронной почте, имя и фамилия отправителя мне ничего не говорят. К письму пришпилен десяток фотографий: чёрно-белые, не отсканированные, а переснятые фотоаппаратом и оттого с бликами, нечёткие. Я начала их тут же рассматривать, не прочитав, кто их прислал и зачем?

Лиственницы, под которыми бегут собаки. Потом наводнение и люди на лодках. Вертолёт, какие-то люди возле него. Значит, это поселок Аянка, мы жили там пару лет, самый север Камчатки, почти граница с Чукоткой. Именно в Аянке такие высоченные лиственницы и обилие маслят, которые мы с мамой ходили собирать с нашими лайками... Весной река Пенжина выплескивалась из берегов и заливала старую часть Аянки и тогда на лодках ездили в магазин, клуб, в гости…

Следующая фотография – Манилы, три женщины и собака. Моя мама и две её подруги. Песик в центре фотографии лежит на коленях тёти Тани. Моя мама и её вторая подруга сидят по обе стороны от тёти Тани на панцирной кровати с полосатым матрацем.

Я тут же вспомнила – тётя Клава! У неё были вкуснейшие картофельные вареники с зажаркой из лука и свиных шкварок.

Не досмотрев остальные фотографии, наконец, читаю письмо: «Неделю назад нас затопили соседи, всё ничего, но вода попала на антресоли, не заглядывали туда лет десять. Вытащили всё, что было, нашли коробку с фотографиями, давнишними, ещё манильскими, чёрно-белыми. Есть те, что слиплись от воды, есть и те, что уцелели.

Был в то время в Манилах такой Володя-фотограф, фотографировал всё и всех, и карточки раздавал, не скупился. Он и в Аянке жил.

Сканера у меня нет, пришлось фотографии переснимать, чтобы сохранить их.

Моя мама сказала, что среди камчатских фотографий есть и ваши фотографии. Она помнит вашу мать, Надежду Григорьевну. Стали вас искать, нашли через общих знакомых».

Этих фотографий нет в моём семейном альбоме, в котором не так уж и много камчатских снимков той поры. Снять-то дело нехитрое, но надо было реактивы покупать, а их редко привозили в северные магазины, в основном, сами покупали на материке или заказывали тем, кто ехал в отпуск, да ещё потом проявлять…

Я достала наш старый альбом с камчатскими фотографиями.

ДОРОГА НА СЕВЕР

Петропавловск, наверное, 63-го года, тогда мама с отцом ещё только собирались поехать на самый север Камчатки. Как они смотрели в иллюминатор на Авачинскую бухту, как вышли из самолета в Елизовском аэропорту, как представляли свою жизнь в Пенжинском районе, рассказывал ли им кто-то, что их ждёт на самом деле?

Дорога была на перекладных. Если из Москвы – то транзитом через Красноярск или Иркутск, потом Хабаровск. Прямого рейса на Камчатку тогда не было. И наконец – Авачинская бухта, аэропорт в Елизове, прадедушке нынешнего аэропорта.

Дальше нужно запастись терпением, потому как в Каменское, аэропорт самого северного района Камчатки, самолеты летали нечасто и с посадкой в Корфе, в котором погода меняется по три раза в день, и можно застрять на неделю-другую. С утра пораньше в аэропорту Корфа собирались пассажиры и ждали, объявят ли рейс, а если нелётная погода, то ехали в соседние Тиличики, где гостиница. И так каждый день, застрять в Корфе-Тиличиках можно было и на неделю, и на полторы. И везде, везде – пограничный контроль, даже в Манилах, после стольких кордонов.

А когда доберёшься до Каменского, остался пустяк – ожидание «Аннушки» в Манилы, посёлок у Пенжинской губы Охотского моря.

Несколько фотографий Петропавловска. Улицы без тротуаров, деревянные дома на склонах сопок, рядом с ними проплешины картофельных огородов. В центре города ещё нет памятника Ленину. Мама в модных тогда полуботинках, пальто и красивой фетровой шляпе. Хмыкали ли пассажиры в Елизовском аэропорту при виде это шляпы? Не те пассажиры, что летели на материк по делам или в отпуск и старались приодеться, а те, что ждали самолеты в Палану, Усть-Камчатск, Тигиль… Хранила ли мама эту фетровую шляпу? Летала в ней в отпуск на материк? Я видела шляпу только на фотографии.

МАНИЛЫ

А это Манилы незадолго до моего рождения. Устье реки Пенжины. Отец в болотных сапогах стоит по колено в реке и двумя руками держит лосося. Ничего не скажешь, знатная рыбина ему попалась.

Подвесной мост через реку. Эта фотография сделана позже, потому что мост построили в 70-х, после долгих-долгих мучений с Сухой речкой – так на Камчатке называют русло высохшей реки, вода в которой бывает весной, когда тает снег или после ливней.

Фотография, на которой мама держит кулёк со мной – это мы на прогулке, мне полгода. Позади изгородь и сопка вдалеке.

МОЯ ЛЮБОВЬ – СОБАКИ

Какой-то тряпичный коврик на стене, и я младенцем на кровати в большом изумлении таращусь на кого-то внизу. Эти три фотографии заказывались фотографу из Каменского, райцентра. Фотограф приехал снять рыбкооповских работников на Доску Почета, и мама упросила его зайти к нам.

Мама рассказывала, что увидев фотографа, я начала плакать. И тогда в комнату запустили собаку. Увидев её, я в восторге подняла руки и заулыбалась.

С тех пор, как начала ходить, я росла в окружении собак, гуляла с ними.

Есть семейная история, которую любила рассказывать мама.

Зима, начинается пурга, мне года четыре, я гуляю на улице. Мама выглядывает за дверь – меня нет.

– Володя, Ирочка пропала!

Родители выбегают на улицу. Пурга уже метёт так, что не видно соседний дом, но можно разглядеть будку, которую отец сколотил для собак. Но собаки не в будке, стоят друг с другом под снежным ветром, будто прикрывают собой что-то.

Отец подходит к собакам, собираясь вместе с ними отправиться на поиски ребенка, и…

– Надя, смотри!

Я стою между собаками и улыбаюсь. Отчего не улыбаться? Одета тепло, собаки закрывают от ветра.

МОЛОЧНАЯ МАТЬ

На фотографии Марина Кавав со своим сыном – моя молочная мать, кормила меня несколько дней после рождения, пока у мамы не было молока.

Спустя два-три года Марина с сыном уехала к родственникам на Чукотку, мама переписывалась с ней. А потом Кавав замолчала. Мама пыталась разыскать её, писала в адресное бюро, расспрашивала знакомых, которые были на Чукотке. Безуспешно.

Чему удивляться, что я так легко находила общий язык в школе с корякскими сверстниками, ходила к ним в гости, и даже могла поддержать беседу с корякскими бабушками. В Манильской школе был факультатив, не помню, как он назывался. На нем учили вышивке бисером, азам танца и корякскому языку, тоже азам. Мне было интересно, ходила на факультатив после уроков. Кроме тех слов, что были в обиходе – приветствия «амто!», «мэй!», «тумгутую!», «каюю, оленёнок», – помню «пычик, птичка», «кайнын, медведь», куймаплаку, торбаза, сшитые вместе со штанами», «милгын, костёр»…

БАБУШКА-ЧАЙ

Одну из бабушек я особенно любила, её звали Чейвынэ, «ходящая, бродящая». Она жила в табунах, пока её не забрали в Манилы родственники. Ей дали квартиру в доме на несколько семей, но упрямая бабушка всё равно жила по-своему и на лето переселялась в яяну, ярангу, которую поставила во дворе.

Имя как нельзя подходило ей. Бабушка жаловалась на больные ноги, но когда шла рыба, ходила на Пенжину с небольшой сеткой из оленьих жил. И рыбачила, да так, что ей потом хватало рыбы на всю зиму. Когда мы заходили к Чейвынэ с её внуком Ваней, моим одноклассником, она пекла лепёшки на печке-буржуйке и заваривала чай из листьев брусники, кедрача, ещё каких-то трав, угощала ягодами, которые собирала у подножия сопок.

Взрослые звали её Ниной, а мы – бабушка-чай.

Чейвынэ была будто из корякских сказок: с двумя косами, которые заплетала так, что они обрамляли лицо, в татуировках возле ушей, на носу и кистях рук.

ДЕВОЧКА С САЛАЗКАМИ

А это дом, куда принес меня из больницы отец.

В конце ноября, когда папа забрал меня с мамой из родильного отделения, была страшная пурга.

Пурга сорвала трубу, папа полез на крышу её чинить, а мы с мамой лежали под одеялами, шубами, всем, что можно было накинуть, «чтобы не заморозить ребенка» – так рассказывала мама.

Река Пенжина, отец стоит возле баржи, и улыбается, разведя руки – что-то рассказывает.

И девочка с салазками. Это я смотрю в упор на фотографа, набычившись. Судя по парочке других фотографий той поры, любила я смотреть исподлобья. И ещё всё время что-то доказывала – например, скатывалась на санках с крутой горы, да на животе, да головой вперед. И как зубы не повыбивала и не разбилась?

Зуб мне потом выбили – когда я, малявка, дралась почти насмерть с пацаном, который был не только старше меня на два года, но выше и сильнее.

Это уже была школа, второй класс, и если кому при словах «второй класс» представляются милые малыши, то это было совсем не так. Потому что я училась в Манильской школе. А Манильская школа была не просто школа, а школа-интернат, в который из табунов привозили ребятню, изящным манерам не обученным.

Я дралась с Серёжкой Ивкававом на портфелях: нужно было изо всех сил размахнуться портфелем и ударить по голове. Сережка тогда мне и выбил зуб.

А потом мы с ним стали друзьями и летом ходили в тундру, пока он с родителями не уехал в Палану. А я стала отличницей, почти тихоней.

СУХАЯ РЕЧКА

начиналась возле дальней сопки, прокладывала себе дорогу через заросли кедрача, огибала ближние к поселку сопки, затем, попетляв и выпрямившись, впадала в Пенжину, отделяя Манилы от тундры с левой стороны, там, где через несколько километров находилась база геологов.

В тундре были заросли ягоды, у подножия сопок – обилие брусники. Геологи по нескольку раз на день ездили в Манилы и обратно, к себе на базу. Но чтобы доехать до базы или дойти до ягодника, нужно было преодолеть речку.

Это целая история – как покоряли Сухую речку, да так и не покорили.

Весной вода в Сухой речке бурлила так, что запросто сносила мост из огромных брёвен, построенный для вездеходов. Его чинили, но река бунтовала, и легко, раз за разом, расправлялась с бревнами, сколько их ни связывали и не придумывали всяких хитроумных способов.

А летом Сухая речка пересыхала – неожиданно, пару дней назад ещё кипела и громыхала вода, ворочая камни, переливаясь через берега, и вот её уже нет, будто ушла сквозь землю.

Оставался глубокий ров, который преодолеть было непросто: бульдозер вгрызался сначала в один берег, стараясь сделать съезд в русло покатым, рвал заросли кедрового стланика, скрежетал по вечной мерзлоте, которая открывалась после тонкого слоя содранной земли, откатывал камни-глыбы в сторону на дне реки, потом принимался за другой берег…

Казалось бы, всё слажено-сделано, немало сил и времени потрачено, чтобы усмирить Сухую речку. Но река терпела немного, а потом ливни размывали всё.

Смирить Сухую речку могла только зима, засыпав её до краев снегом, заморозив и запечатав её настом. Тогда по зимнику спокойно ездили и вездеходы, и снегоходы, и мы на санках.

Позже для пешеходов придумали другой мост – на сей раз он был подвесным. Про него я могу рассказать подробно, до сих пор вижу этот мост до мельчайших деталей, он мне снится иногда – скрип его досок, скрепленных тросами, и если идти по нему быстро, доски начинали пружинить, мост раскачивался и тут уж держись крепче за стальные тросы вместо перил, улетишь или в небо, или в реку!

Саму Сухую речку я вспоминала редко, она мне никогда не снилась, незримо сопутствуя мосту.

И тут я чётко, будто стояла на том мосту, увидела речку во всей краткой весенней мощи, когда вода пенилась и гремела, переваливая на дне камни, даже вынося их на гребни перекатов.

ДЫМОК В ТУНДРЕ

Пока не построили подвесной мост, на реке было одно место, поодаль от вездеходной переправы. Если пробраться сквозь заросли кедрача, и потом спуститься к воде, можно было увидеть в реке несколько больших камней. И когда вода немного спадала, при хорошей сноровке можно было добраться до другого берега, перепрыгивая с одного камня на другой.

Ходили мы тогда в резиновых сапогах, они скользили на мокрых камнях, и чтобы было сподручнее и сапоги не замочить, я с друзьями снимала сапоги вместе с носками, и прыгала по камням босиком.

Это по ледяной воде – она была такой и летом! Пальцы на ногах сводило от холода так, что потом приходилось отсиживаться на берегу и греть ступни в ладонях.

Однажды мама поймала меня за этим занятием и отругала, взяв честное слово, что я не буду больше так делать. Слово я сдержала, но та детская забава нет-нет, да и дает о себе знать даже сейчас. Спустя многие десятилетия: перед непогодой у меня начинают ныть ступни – так, будто я только что вышла из студёной камчатской реки, которую переходила вброд босиком.

У нас с мальчишками была ещё одна забава – забраться на вершину домашней сопки, которая была неподалеку от Манил, и побежать вниз наперегонки, через кусты и кочки. Сначала ещё видишь краем глаза, кто и как бежит, а потом мчишься так, что главная забота – не напороться на ветку и глаза не выколоть, и не споткнуться о камни.

Сбежишь с сопки, отдышишься, – дымок в тундре. Скорее всего, это «бродящая» бабушка костёр для чая разожгла. Так и есть, сидит у костра, чай заварила. С собой Чейвынэ обычно брала лепешки и жареную рыбу, которые мы, проголодавшись, тут же съедали. Чтобы отблагодарить, помогали бабушке ягоду собирать. Но надолго нас не хватало, убегали на сопку или к речке.

ШИКША-ВОДА

Основательно, вёдрами, ягоду мы собирали с мамой. После того, как погиб отец, и мы остались без мужчины в доме, приходилось всё покупать в магазине, кроме ягод и грибов, конечно.

Ягоды были – голубика, жимолость, чёрная смородина и брусника. Брусники собирали несколько картонных коробок, и её хватало на всю зиму.

И грибы. Мама их чувствовала – ходим-ходим, ищем грибы, сядем передохнуть, мама говорит:

– Подожди, сейчас гляну на той поляне!

– Да мы же вроде на ней были?

– Нет, там не были. А на поляне точно грибы есть, я грибной дух чувствую.

И точно – из ягеля торчат грибы-крепыши, молоденькие, целая семья, срежешь их – полное ведро.

Мама и бабушка-чай в чем-то были похожи. Как и Чейвынэ, мама, только выходной, уже в тундру собиралась. Иногда за ней было не угнаться, ходила быстро и много, мы могли в воскресенье с утра уйти за ягодами в тундру и вернуться только вечером, с полными вёдрами. Ягоды собирали до обеда, а потом, оставив вёдра под кедрачом, делали костер, кипятили чай, сидели у костра, разговаривали.

Мама спокойно отпускала меня в тундру. Разве что спрашивала – взяла с собой бутерброды? Бутербродом назывался большой кусок хлеба с несколькими котлетами или кусками жареной рыбы. Да, и ещё хорошо бы не забыть полулитровую металлическую кружку для чая. Термосов у нас тогда не было, да и зачем? Вышел к речке, разжёг возле неё костёр, вскипятил в кружке воду, кинул в неё немного кедрача, как это делала Чейвынэ, – вот тебе и чай. Да и чай чаще всего было неохота кипятить, просто воду пили. Или ягоду ели, для утоления жажды больше всего водянистая шикша подходит – собрал пригоршню и съел, как будто глоток воды сделал.

А ещё из любимого «подножного корма» в детстве – водянистые и сладкие палочки травы, когда их выдёргиваешь из основания травинки, молодые побеги кедрача. И особенно – медовые молодые веточки ивы. Ивы росли возле картофельных участков неподалеку от Пенжины. Когда взрослые отправлялись весной на посадку, мы, дети, шли вместе с ними, помогали. И от души лакомились молоденькими побегами ивы.

КОРЮШКА

Картошку сажали на корюшку: под каждую картофелину в ямку – по корюшке.

Помню вкус этой картошки, которую мама варила с лавровым листом. К картошке непременно была сушёная корюшка.

Корюшки в моем детстве было видимо-невидимо, она нерестовыми волнами захлестывала залив, и её жарили, варили, солили, нанизывали на проволоку и вешали гроздьями на стены домов так густо, что нельзя было разглядеть окон.

Мама корюшку солила, а моя обязанность была нанизывать рыбки на проволоку и развешивать их.

Сушилось корюшки столько, что хватало на всю зиму и себе, и гостям, с которыми за чаем и разговорами съедалась приличная охапочка корюшки и щёлкались кедровые орешки.

КРАСНАЯ ХОЛОДНАЯ ЗВЕЗДА

Жизнь была трудная. Крайний Север, лето два месяца, зимой морозы под пятьдесят градусов, центрального отопления не было, а это значит – каждый день, рано утром, мама топила печку. Воду возили в больших бочках, запасались ею так, чтобы хватило на пару дней – водовоз приезжал раза два в неделю. Привозили и чурбаки, их надо было рубить.

И всё равно у мамы было радостное ощущение мира вокруг, она радовалась, если солнечный день, когда находила грибы, восторгалась птичками – надо же, прилетели из Африки!

А отец в пургу, которая заметала дом почти по трубу снегом, рассказывал мне про созвездия. Гудит пурга, вечер, завтра откапываться, а я слушаю про Кассиопею:

– Она была женой эфиопского царя и любила хвастать, за это её привязали к креслу, и бросили в небо. И она с тех пор так и сидит в кресле и крутится вокруг Северного Полюса… В созвездии Кассиопеи есть жёлтый гигант, и маленькая красная холодная звезда…

– Нашёл, что рассказывать ребенку, Володя!

– Я же хотел астрономом стать…

– Хотел, да не стал… Ты буровой мастер! Самое подходящее Ирочке сейчас – «Рикки-Тикки-Тави!»

Я слушала про смелого мангуста, который победил индийских кобр Нага и Нагайну, про мускусную крысу Чучундру, птичку Дарси… А астрономические истории отца я запомнила настолько хорошо, что когда в школе дошёл черед астрономии, я, не заглядывая в учебник, могла рассказать и про Кассиопею, и про Млечный путь…

«ПИШИТЕ ОТКАЗНУЮ!»

Потом отец перешел на греческие мифы. Я их наслушалась вдоволь, когда лет в пять заболела зимой, да так серьёзно, что местный врач решил вызвать санитарный рейс из Паланы.

– Сорок градусов мороза, пурга, лететь в «Аннушке», там столько же, сколько и за бортом! Не долетит! Не дам! – вскинулась мама.

– Пишите отказную,– развел руками врач. – Но подумайте про ребёнка!

– И как в такую непогоду самолет полетит, еще разобьётся! Не дам!

И как будто напророчила – только не про меня, про отца. Он разбился на вертолёте, когда возвращался с прииска в непогоду… Мама ещё чаще стала уходить в тундру, уже без меня, подолгу молчала…

Но это было потом, а когда она отказалась отправить меня на санрейсе, в ход пошли не только лекарства. Мама отпаивала меня чаем, делала компрессы, и поила куриным бульоном. Как я его ненавидела – горячий, да ещё кружочки жира, которые сколько не отгоняй к краям тарелки и не зачёрпывай поглубже, всё равно, один жир. Окрепнув, я выливала бульон, когда не видела мама, или кормила им свою любимую кошку Муру, которая его с удовольствием лакала.

Но снова и снова:

– Давай еще бульончику! И не отворачивайся.

– Он горячий!

– Бульон тёплый, я пробовала. Давай, одну ложечку… Ещё одну…

– Там жир!

– Ещё одну, за Муру, ну вот, хорошо, давай ещё одну…

Я выкарабкалась. И пока поправлялась, папа рассказывал про Геракла, Андромеду и Персея…

Позже я наслушалась сказок от бабушки-чая, и греческие мифы переплелись с корякскими сказками, уже и не разобрать, кто сидит на высокой сопке – Зевс или Ворон.

Было темно и холодно, ни солнца, ни звёзд, и Ворон решил освободить их. Он нашел их у злой женщины-духа, и когда выпускал Солнце, оно опалило Ворона. С тех пор Ворон так остался чёрным.

А Зевс однажды так рассердился на своего сына Гефеста, что сбросил его с неба, и Гефест с тех пор хромоногий.

И так они вместе и путешествуют, чёрный Ворон, который спускается с сопки, и прихрамывающий Гефест.

ПОСЫЛКИ С МАТЕРИКА

Я рано научилась читать, писать и считать. И когда пошла в первый класс, родителям предложили сразу перевести меня в третий. Мама была против – зачем торопиться?

Потом я уже сама читала «Маугли» Киплинга. Там были удивительные животные, некоторых я видела в отпуске, когда мы ездили на «материк», так на Камчатке называют остальную часть России. Уже потом я узнала, что слово «материк» в обиходе и у других дальневосточников, которые живут, если судить географически, именно на материковой части нашей страны.

В моём детстве на севере Камчатки (кстати, это материковая часть Камчатки) «материк» был загадочной страной.

С «материка» на самолёте прилетали посылки.

Обычно они были от моего деда, который сначала телеграммой извещал об отправке посылки.

После томительного ожидания прилетал самолет с письмами, газетами, журналами (они опаздывали на месяц-полтора), и самое главное – посылками. Никакого извещения ждать было не нужно, встречаешь почтальона в посёлке и спрашиваешь:

– Пришла ли посылка?

– Пришла, пришла! Приходите! Но посылку ещё надо обработать!

Обработать – это значит, что когда мы с мамой зайдём в почтовое отделение, нужно будет подождать, пока начальница почты будет что-то долго записывать в журнал, с важным видом возьмет у мамы паспорт, тщательно проверит, будто они не знакомы, и наконец выдаст посылку.

Почти всегда посылка была большой и тяжёлой – фанерный ящик, обшитый старой простыней или наволочкой, с чернильными буквами. Мы с мамой несли её вдвоем, и пока несли, мне рисовались всякие сокровища, почти как из «Синдбада-морехода», про которого мне по вечерам читала мама.

Наверное, хорошо было бы сразу, как только занесли в дом, тут же посылку раскрыть и достать из неё все сокровища.

Но мама почему-то всё откладывала, говорила – «пусть согреется», будто посылка была живая. А потом осторожно и аккуратно, будто посылка закричит от пореза, распарывала ткань по шву. Эта ткань потом могла пригодиться для ответной посылки на материк, в которой были вещи вполне прозаические для меня: рыбные балыки, смазанные растительным маслом, чтобы не заплесневели, сушёная корюшка, кедровые шишки.

ЧЕСНОК!

Затем, когда ткань распорота, нужно было взять отвёртку, поддеть ею крышку и открыть посылку. Что в ней было? Обычно – семечки, мёд, и много чеснока. Почему именно чеснок?

Во времена моего детства на прилавках камчатских магазинов (например, двух магазинов в поселке Манилы, где мы жили) громоздились в избытке шоколадные конфеты московских кондитерских фабрик, сгущёнка, крымские вина, чай «со слоном», овощные и фруктовые консервы из братских республик. Но огромным дефицитом на севере Камчатки были свежие фрукты, лук и чеснок. Их привозили в северные поселки в минимальном количестве и продавали в магазинах по спискам, составлявшимся в поселковых советах.

Мой дед был врачом, поэтому в его посылках всегда был чеснок, иногда сушёный, если посылка отправлялась в разгар зимы. «Ребенку нужны витамины!»

ПАРОХОДЫ

Когда начинались навигация, сначала приходил «пьяный» пароход, на котором привозили «товары первой необходимости», в том числе сигареты и алкоголь.

Пароход бросал якорь в устье реки Пенжины, и его разгрузкой занимался портопункт, доставлявший грузы в склады рыбкоопа. Следом шёл пароход с углем, дизельным топливом и прочими товарами.

Примечательной была история с телевизорами. Долгое время в Пенжинском районе Камчатки не было телевидения. Наконец запустили ту «Орбиту», которая давала сигнал, если не ошибаюсь, на часть Казахстана. Она не была рассчитана на север Камчатки, но принималась хорошо. Правда, с перекосом – передачи начинались где-то в пять-семь вечера, и чтобы посмотреть какой-нибудь вечерний фильм или хоккей, приходилось не спать ночью.

На пароходе привезли телевизоры, их до последнего раскупили. Но стабилизаторы не привезли.

О каком постоянном напряжении может идти речь, если местная дизельная станция работает с перебоями и то замирает, захлёбывается, то «дырчит» так, что на весь посёлок слышно? Телевизоры поработали, поработали и большей частью перегорели, за исключением тех, у кого такие стабилизаторы были.

А для всех остальных стабилизаторы смогли привезти только на следующее лето.

С «материка» перед Новым годом привозили яблоки и мандарины. Одно время яблоки были японские, в аккуратных деревянных ящиках. Под предлогом того, что груз пересек некую зону японской радиации, эти ящики затем приказывалось сжечь вместе с газетами и журналами, которыми были переложены румяные и красивые яблоки.

Ящики пускали в растопку, а газеты и журналы мы рассматривали, в них было много комиксов и фото. Прочитать их никто не мог, знатоков иероглифов не нашлось.

МОСКВА, МЕТРО, ЗООПАРК

А еще «материк» – это отпуск. Долгожданный, потому что в основном в отпуск ездили раз в три года, и тогда отдохнуть получалось как следует, почти полгода. И к родне заехать погостить, и на тёплое море съездить. Если же брать отпуск за год, можно запросто всё отпускное время провести в пути. Мои родители нашли компромисс, брали отпуск за полтора года. Летели обязательно через Москву.

На «материке» была Москва, а в Москве было метро.

Я поладила с метро сразу, как только попала под землю. Не было удивления и ощущения чего-то необычного.

Несколько дней в Москве были посвящены поездкам в магазин одежды «Руслан и Людмила», галантерейный «Тысяча мелочей», где покупали не только себе, но и по длинному списку для камчатских друзей и знакомых.

И обязательно – московскому зоопарку: слоны, жирафы, тигры…

В зоопарке был тюлень Пионер и слон, к ним мы ходили, как к старым знакомым. Я протягивала слону яблоко, и он забирал его, опуская ко мне хобот со своей высоты и задевая руки нежной губой хобота.

Мы гостили у тёти Веры, маминой двоюродной сестры. Она жила на Беговой, до зоопарка было недалеко, и мы ездили туда почти каждый день. Вера мне подарила «Приключения Робинзона Круза», которые я прочитала, когда подросла. Я перечитывала книгу несколько раз, и она для меня – не только о странствиях и жизни на острове Робинзона Крузо. Я вспоминаю родителей, камчатские зимы, книги, которые читала мне мама, посылки с «материка», чеснок моего деда, душистые семечки… И со страницы на страницу «Робинзона», торопясь за яблоком, перешагивает большой индийский слон.

ТЁТЯ ТАНЯ

Манильская подруга мамы тётя Таня, в отпуск не ездила – ей было некуда. Уже потом мама рассказала мне:

– Ее родители погибли в голодомор…

– Как это?

– Был страшный голод, людям было нечего есть.

– А тётя Таня?

– Танюшу отдали в детдом. А потом она завербовалась на север.

Слова «детдом» и «завербовалась» долго оставались для меня непонятными. Почему про детский дом взрослые говорят с оттенком сожаления и сочувствия, ведь если дом детский – в нём должно быть много детей, а это так весело? И завербовалась – это же от вербы, а они такие красивые, у них пушистые «котики» на ветках весной.

Кур для бульона, когда я болела, мама покупала на птичнике, где тогда работала тётя Таня.

А потом метеорологи страны заинтересовались севером Камчатки, и сделали несколько пунктов метео-наблюдения. И в Манилах тоже. Вызвалась тётя Таня, у неё к тому времени стали болеть руки от тяжёлой работы на птичнике.

ГЛАВНЫЙ МЕТЕОРОЛОГ МАНИЛ

Чтобы работать на метео-пункте, нужно было поехать в Петропавловск на двухнедельную учёбу. В Петропавловске и на курсах тёте Тане не понравилось, и она вернулась через несколько дней.

Но больше желающих морочиться с графиками и цифрами в Манилах не нашлось, да и зарплата была небольшой, и тётю Таню приняли на работу без курсов. И прислали бандероль, в которой были все разъяснения и инструкции.

Тётя Таня заказала очки в Каменском – магазина оптики в Манилах не было, и месяц сидела по вечерам в очках, изучая толстую пачку инструкций.

Ей помог мой отец, который вернулся с приисковой вахты. Тётя Таня обратилась к нему за помощью. Папа полистал инструкцию, хмыкнул и сказал:

– Нет тут ничего сложного! Дай карандаш! Вот здесь говорится, когда и как температуру отмечать нужно, а здесь – замеры воды. Ну, и это ещё нужно, – он поставил «галочки» на нескольких страницах. – А остальное… остальное тебе не нужно.

Так во дворе тёти Тани появились флюгер и другие метеоприборы, и она стала работать дома, да еще надо было ходить на Сухую речку и Пенжину, отмечать приливы-отливы и брать пробы воды.

С Сухой речкой у тёти Тани были свои отношения. Она ею восторгалась, ссорилась с ней, потом мирилась.

– Вчера пробу воды брала, на камень встала, и как поскользнулась. Вот чертяка! По пояс мокрая пришла! – охала она вечером, когда мы пришли к ней на чай.

– А река тут причем? Ты ж сама поскользнулась?

– Да она волной как шлёпнула о камень, я вздрогнула, тетрадку выронила. Потянулась за ней, и в воду! Ладно, не растаю! Я вчера на склады ходила, купила себе сапоги! Смотри, какие красивые!

Тётя Таня славилась своим блатом на рыбкооповских складах, где можно было тогда по знакомству купить даже импортные вещи.

– В клуб будешь в них ходить?

— Зачем в клуб? Вот соберусь, поеду на материк, на родину. Я же знаю, из какого села меня привезли. Поеду своих искать, родню.

– И как ты их найдешь? По запаху, что ли? Тебе же в детдоме фамилию другую дали.

– Но имя-то моё! И ещё я песню помню, которую часто дома пели…:

– И ты по одной песне родню найти хочешь?

– А что? Приеду, выйду к магазину и как запою!

Мама вздыхала, вздыхала и тётя Таня, а потом, махнув рукой, начинала смеяться.

ПОДНОС С ЗОЛОТЫМИ САМОРОДКАМИ

А еще тётя Таня на Сухой речке искала золотой самородок.

Напрасно отец говорил ей, что нет там никакого золота, одни булыжники.

Тётя Таня выбирала те камни, которые ей глянулись, приносила домой и складывала на поднос.

Потом показывала их отцу. Тот разводил руками:

– Нет тут никакого золота!

– Да ты посмотри, вон какие прожилки блестят!

– Не золото это!

Вскоре красивых камней набрался полный поднос, и я мне очень нравилось разглядывать их.

АКБАР

Тетя Таня тоже тундру любила, но не пешеходную, как мы с мамой, безлошадные. В хозяйстве её мужа дяди Пети был и мотоцикл, и снегоход, и лодка моторная. Дядя Петя не фигурирует в моем рассказе потому, что был он человеком почти бессловесным, и если не работал на бульдозере летом и вездеходе зимой, то пропадал на рыбалке или охоте. И тётя Таня, чтобы он совсем не одичал, как она говорила, ездила вместе с ним. Научилась из ружья стрелять, да так, что несколько раз переплюнула мужа по числу подстреленных уток.

Долгое время у них жил Акбар, помесь лайки и овчарки, любимец тёти Тани. Она его брала с собой в тундру, и ему позволялось иногда заходить в дом.

Неподалеку от дома тёти Тани стоял магазин, и путь местных пьянчужек к нему лежал вдоль забора. Акбар так яростно лаял на них и кидался на забор, что однажды пьяные мужики рассвирепели, выломали штакетник и палками забили Акбара насмерть. Это они так думали – что насмерть. Тётя Таня на покрывале притащила пса домой и выходила его. А потом взяла ружьё и вечером пошла в магазин, когда там было полно народу.

И показала ружьё:

– Ещё кто сунется к собаке – пристрелю!

Угроза подействовала. И мужики стали ходить другой «пьяной тропой».

РЫБАЛКА

Детей у тёти Тани не было, как говорила мама, «она застудилась» на рыбалке, когда хариусов ловила».

Я была на такой рыбалке только раз, когда приезжала на практику в Петропавловск, и от газеты «Камчатская правда» меня послали в командировку на родину, в Пенжинский район. Тогда-то дядя Петя и взял меня хариусов ловить. Весной Пенжина разливалась, захватывая прибрежную тундру, и вот там-то, среди кочек и кустов хариусу было раздолье.

Но чтобы поймать рыбу, нужны были болотные сапоги, в которых затем надо было бродить с удочкой по заливной тундре, выбирая неглубокие места и стараться не набрать в болотники воды. Да ещё при этом внимательно смотреть – где ходит хариус, оставляя круги на воде.

Меня хватило на полчаса, я два раза оступилась, промокла, и пришлось сушиться у костра.

КЛУБ

И мама, и тётя Таня одевались просто – куртки, шапки-ушанки, штаны, сапоги, чаще всего резиновые, летом, и ботинки «прощай, молодость» зимой.

А когда шли в клуб, смотреть кино, одежда была другая, почти материковская:юбки, платья, у кого были – шубы, сапоги на каблуках.

Мне никаких фотографий не нужно, чтобы вспомнить клуб в Манилах: в школе на физкультуре мы бегали вокруг него, ходили на репетиции концертов к праздникам. А по вечерам – в кино.

Клуб одиноко стоял на поселковой площади, и зимой, когда быстро темнело, люди с фонариками (поселковое освещение было неважным) шли из разных сторон посёлка в его центр. Самих людей не было видно, лишь лучи фонариков скатывались с высокой, рыбкооповской части, спускались из района школы, и казались отражением больших лопастых звёзд, от которых на небе было светло, но в посёлке между домами всё равно стелилась ночь. У входа в клуб имелся прожектор, и там было уже светло, женщины стояли, ожидая знакомых, мужчины курили поодаль.

И-ИРОД!

Тётя Клава выглядела по-другому: всегда накрашена, волосы уложены в завитки, начесаны и заколоты невидимками, да и одета хорошо. Больше всего меня в детстве меня удивляли её тапочки – розовые, с перьевой опушкой, – и нейлоновый стёганный халат, почти как в «Бриллиантовой руке», нежно-голубого цвета. И готовила она превосходно –  воздушные и сочные рыбные котлеты, курицу с хрустящей корочкой, вареники…

Самой главной мечтой тёти Клавы было уехать в Краснодарский край, купить там дом. Деньги на дом у неё были – тётя Клава работала в магазине, сами понимаете, в те времена…

Имелся у неё и муж Вася. И он получал хорошие деньги, потому что плавал на барже аж до Аянки. И ни в какой Краснодарский край Вася ехать не хотел. Когда мы приходили к тёте Клаве в гости, у телевизора в комнате сидел неразговорчивый дядька, поэтому мы с мамой и тётей Клавой обычно пили чай на кухне.

Потом, когда я подросла, мама рассказала, что первый муж Клавы утонул, перевернулся на моторной лодке в сильную волну.

Она вышла замуж за его друга.

И не простила Пенжину, при случае поминала ругательствами, да такими, что никак не вязались с розовыми тапочками и голубым халатиком.

Частенько, даже при гостях, тётя Клава вставала из-за стола на кухне, шла в комнату, где гудел телевизор и сидел муж, и кричала:

– И-ирод! Умру… сгнию здесь! О себе хотя бы подумай! Не люблю я ваши реки, я боюсь их. Ты уйдёшь, и не вернёшься! Ва-асенька!

Возвращалась, хваталась за сердце. Потом, отдышавшись, опять нападала на мужа:

– Я и дом уже нашла, в два этажа отгроханный, кроликов разведём, с них прибыль хорошая! Подруга Анька пишет – хороший дом присмотрела, нужно срочно покупать! Ну что ты, прикипел здесь? – И опять срывалась на крик. – Муж ты мне, должен со мной ехать! Что я там без тебя?

А Васенька курил у окна, за которым были река и его баржа на берегу. Скоро прилив, но ещё тихо, Пенжина не шумит и не слышно набата: чтобы баржевики не проспали, когда начинался прилив, стучали в рельс.

– Что я там одна буду делать, в этом доме? – объясняла она нам с мамой. – Купить дом и всё, что нужно по хозяйству, смогу, и не такое выдюживала, но как же я там одна? Анька поможет, конечно, но не могу я без Васи! Пропадёт он на своей речке, кто ему постирает, накормит, приголубит? Вон щуплый какой.

Последнее время на меня бессонница напала, просыпаюсь посреди ночи, еще спать да спать, а я слушаю, как он мне дышит в плечо, теплый, как цыпленок, и представляю, как он в одних плавках будет ходить по огороду среди арбузов, кроликов кормить, сам чёрный-пречёрный, как Анькин муж на фотографии.

– А ты сама пока съезди в отпуск, и все разузнай, – советовала ей тётя Таня.

– Да я уже было собралась в начале лета, и заявление на отпуск написала, но Вася сел на мель со своей баржой и ходил такой мрачный, что я и подступиться к нему боялась. На барже этой свет клином сошёлся. Сколько ни говорила – чёрт с ней, этой баржой, и заработком, и так на жизнь хватит, – он только молчит.

– Как люди будем жить! – опять кричала она мужу.

– Не могу я без Пенжины, – вдруг подал голос Вася.

– Сдохнешь на речке своей…

– Сколько раз говорил – пошли со мной на барже, хоть на день. Вокруг лес, аж над речкой завис, баржа гудит… А галька-то под днищем на мелях скрежещет… Уху тебе сварю…

ФИКСАЖ

Я закрыла семейный альбом и вернулась к фотографии, на которой была мама с подругами. Фотография странная – изображенные на ней были в смугло-коричневой дымке, казались нереальными, готовыми вот-вот раствориться.

Меня настолько заинтересовало происхождение этой дымки, что я спросила у своего друга-фотографа.

– Плохой фиксаж, – сказал он, посмотрев фото.

– Объясни, пожалуйста!

– Фиксаж – это химический раствор, который закрепляет изображение на фотографии, раствор потом надо смыть. Эти фотографии, скорее всего, мало держали в фиксаже, проявили и закрепили второпях. Фиксаж такая штука, что торопиться не надо, но и передержать тоже…

Как они оказались в этой комнате, почему мама улыбается? И кто их фотографировал – тот самый Володя, который снимал всех подряд и раздавал фотографии?

Я даже ощутила укол, чувство ревности оттого, что не знала об этом времени, мне ничего не рассказывали, и что исчезли, окутанные коричневой дымкой, эти мгновения маминой жизни, где все молоды, молоды, молоды…

И на меня смотрит тётя Таня, Танюша, с накрашенными губами, в полосатом свитере. Мама в пёстрой блузке – улыбается так, будто в лотерею выиграла. И тётя Клава – та в какой-то водолазке, с косынкой на шее, у нее маникюр и затейливая прическа: аккуратный пробор, волосы тщательно уложенными локонами и завитушками спускаются на уши.

Они были не похожи, и похожи. Как крутое тесто, вымешены жизнью на севере Камчатки, её долгими зимами, морозами и пургами, радостями и потерями.

Я была на родине, в Манилах, уже после смерти мамы. Тётя Клава к тому времени уехала в Краснодарский край, купила там дом. Но вскоре умер её муж, а потом и она.

Жила я в Манилах у тёти Тани. Она жаловалась, что ноги совсем не ходят, её муж дядя Петя к тому времени стал подслеповат, но всё равно уходил в тундру, сидел у костра, слушал, как летят утки… и не стрелял.

И только Володя-фотограф ускользнул от меня, я так его и не вспомнила, не проявила в своей памяти, не зафиксировала. Я написала тому человеку, что прислал мне фотографии. Хотела расспросить его мать… Опоздала – «На минувшей неделе мы похоронили маму. А сам я… много чего было в жизни, уже и не вспомнить, что было тогда, в Манилах».

Я несколько раз уезжала и возвращалась на Камчатку. После школы на удивление всем знакомым я работала пекарем – отличница, с золотой медалью! – в поселке геологов Первореченске, неподалеку от Манил, чтобы заработать стаж для Литературного института.

После Литинститута вернулась на Камчатку, была корреспондентом в камчатской газете. Около года мы с мужем и маленькой дочкой жили на его родине, в Северном Казахстане и… нетрудно догадаться, прилетели в Петропавловск. Когда дочь подросла, мы переехали в Подмосковье.

ДОРОГА СВОБОДНА!

Московский вечер. Я старше мамы на фотографии. У меня взрослая дочь. Звонок по мобильному. Оказия, врасплох – я лечу на Камчатку.

Я не люблю самолеты. Непонятно, как эта странная машина из дюралюминия, титана и чего-то ещё держится в воздухе. Непонятно, как летает, особенно, когда её трясет как грушу. Не люблю, не понимаю, боюсь.

Но по житейской иронии летаю я чуть ли не с рождения. Если ты живешь в Манилах, куда денешься от АНнушек, МИ, ЯКов? После такого «налёта часов» я долго думаю, прежде чем купить авиабилет.

Но тут был случай особый, когда я не раздумывала ни секунды. Лететь-то предстояло на Камчатку!

И под крылом самолета были горы и равнины, тундра и тайга, и не чужестранные, а свои, российские, на которые полезно посмотреть особенно сейчас, в наше время. Потому как летишь час, два, четыре, шесть… – а российская земля не заканчивается, и такие просторы под крылом самолета, что чувствуешь гордость. А уж когда подлетали к Камчатке, и на электронном табло самолета высветилось Охотское море, залив Шелихова и сам полуостров, дыхание перехватило.

Вот мы и в Елизове, а потом в Петропавловске, и уже едем к Халактырскому пляжу, и нам везёт: солнце, которого в эту пору нет в Москве, безветрие, и мало снега.

И разница во времени, и я не спала в самолёте (улетали в понедельник, прилетели во вторник), и в машине так тепло и уютно, что я почти засыпаю…

Но мы уже почти рядом с океаном и когда машина вышла на прямую и у меня открылось второе дыхание, я ахнула: помню эту дорогу, этот поворот, и вот здесь обычно зимой пурга переметает дорогу, и когда мы с мужем и маленькой дочкой в свое время ездили посмотреть на океанские волны в декабре-январе, то оставляли машину и шли к океану.

А тут – дорога свободна!

И волны океана, и чёрный песок, и солнце в глаза, и мы слушали волны, и ели треску, которую сделал на углях коллега, с которым мы вместе когда-то работали в газете. Волны уходили и приходили, и смотреть на них можно было бесконечно.

Я не была на Камчатке несколько лет. Но ничего не утекает безвозвратно. Я одной группы крови с городом у Авачинской бухты, с людьми, которые в нём живут, и Камчатка как была в моей крови, так и осталась.

ОТКРЫТЬ ДВЕРЬ

Весенний дождь. Вдалеке за окном кафе, где я пью чай, – Пушкинская площадь, медные решетки, фонтан, бульвар, сирень в цвету, проёмы арок, московские дворы…

Я закрываю глаза, слушаю, как стучит дождь.

И вижу девочку, которая идёт домой, от мороза у неё красные щёки и нос, позади её – салазки. Она поворачивает за соседний дом, и подходит к двери.

Открыть дверь, и зайти в тепло, где горит печка, мама жарит рыбу, которую принес отец, и смеётся в ответ на какую-то его шутку.

– Вся в снегу! Ирочка, быстрее, быстрее раздевайся, Володя помоги, она же совсем замёрзла!

– Не замёрзла!

– Ты посмотри на щёки! Она отморозила себе щёки!

– Не отморозила! Нормальные красные щёки!

Случайности не случайны. Иногда понимаешь, что стоит за случайностью через пять минут, или через пять лет. Или же так и остаешься в неведении.

Открыть дверь – а вдруг и правда попадёшь в тот мир, где мама и отец, Манилы, бурлит непокорная Сухая речка, и где смеются три женщины, моя мама и её подруги.

• Назад
• Вперёд